Цивилизация
В поздних работах Зигмунд Фрейд развивал концепцию танатоса — влечения к смерти, противоположного эросу, как он именовал созидательную энергию, влечение к жизни. Я не большой знаток психоанализа, но стук отбойного молотка, впивающегося в руины вчерашних торговых павильонов, — это, конечно, танатос. И телекартинки с бульдозерами, давящими солнечные круги запрещенного сыра, — танатос.
Но и гулко-восторженные пророчества в либеральных соцсетях о лишившемся работы торговце и об оставленном наедине с нетвердым белорусским пармезаном покупателе, вместе бредущих крушить кремлевскую стену, — тоже танатос.
Власть достойна своей оппозиции, а оппозиция — власти, и это наш российский танатос момента.
Но ведь и коллектор, изощряющийся в способах выбивания средств из должника, — это тоже танатос. И граждане, устраивающие самосуд над предпринимателем, поднявшим цену на маршрутки, или главой деревни, где годами не могут проложить дороги, — из того же ряда.
Все более актуальным становится вопрос: есть ли жизнь в России? И если да, то надолго ли ее хватит?
А ведь Россию нулевых и «полуторных» порой сравнивали с обиженным на весь мир подростком, огрызающимся на взрослых и отыгрывающимся на младшеклассниках. «Вы меня не понимаете», «вы меня не цените», «вы какие-то однополярные, а вы — вообще мальки, куда лезете».
Все эти годы Россия вела скрупулезный дневниковый подсчет нанесенных ей оскорблений: расширение НАТО, признание независимости Косово, война в Ираке, снос советских военных памятников в странах Восточной Европы и Прибалтике, «цветные революции» в постсоветских республиках.
Мы, будто девочка Арья Старк из сериала «Игра престолов», каждую ночь засыпали с именами смертельных врагов на устах.
И вот мюнхенская речь, война с Грузией, наконец, присоединение Крыма, освещенное идеей многовекового сдерживания России Западом, на которое мы в конце концов смогли найти симметричный ответ: никто не забыт, ничто не забыто.
Ведь и само сравнение со школьным задирой — очередная «галка» в наш дневник обид: подростки? мы? с нашей тысячелетней историей? давшие миру Пушкина и Достоевского? победившие Наполеона и Гитлера? И далее по тексту...
Но было в нем и много правдивого: мы и сами, кажется, не уловили момент, когда обрели полный список комплексов «малой нации», выстраивающей свою идентичность не на широте собственной души, а на ранимости.
И было, как ни странно, кое-что даже лестное: добрый молодец в боксерской стойке как символ новорусского политического мачизма. И обнадеживающий всех остальных — повзрослеет, оперится, успокоится.
Похоже, метафора оказалась несовершенной, самоидентификация — нарушенной, надежды — тщетными.
На сегодняшний день мы больше похожи не на хулигана из соседнего подъезда, а на стареющую скандалистку с лестничной клетки, которая все принимает на собственный счет и которой до всего есть дело.
Россию все еще побаиваются, потому что помнят: «Не будут покупать билеты — отключим газ». Потому что она может — то ли по злому умыслу, то ли по забывчивости — в одно прекрасное утро залить соседа. Может стучать по батарее и жаловаться в милицию во время веселой вечеринки. Наконец, через дальних родственников имеет некоторые права на часть соседского наследства и постоянно грозится заявить о них.
Конечно, вся эта внешнеполитическая скандальность имеет корни во внутренних проблемах, главная из которых, похоже, в том, что мы так и не нашли ответа на вопрос, кто мы и зачем.
Многие годы на все лады у нас склоняют столетней давности фразу Столыпина «Вам нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия». Особенно, конечно, стараются провластные публицисты и официозные пропагандисты. И признаться, я могу понять почему.
Помню, как вскоре после начала протестов 2011 года я сидел в модном спортбаре с другом, работавшим в столь же модном либеральном издании, и слушал, как он, попивая модный эль, рассуждал о том, что «распад России — это не так уж, может, и страшно». Он говорил о «законах истории» с таким беспечным спокойствием, будто после краха СССР не случились Карабах и Чечня, Приднестровье и Абхазия. И будто не теми же пресловутыми «законами» объясняли закручивание гаек, якобы неизбежное после «вольницы» 90-х и ударившее в итоге по его собственному либеральному СМИ.
Похоже, в 2012 году Владимир Путин победил, а «болотное» движение угасло только из-за того, что у России внезапно проснулся инстинкт самосохранения — Путин оказался, как ни крути, единственным общенациональным политиком, у которого нашлись слова хоть для топ-менеджера в московском офисе, хоть для рабочего у конвейера Уралвагонзавода.
Эти слова были как раз про «величие», но только оказалось, что за ними нет ни плана, ни образа, ни мечты.
Геополитика подменила нормальную политику, расползание — взлет. Присоединение Крыма в иных обстоятельствах могло бы стать мощным допингом для бега по трассе, но на практике оказалось скорее галлюциногеном, позволившим вообще дальше никуда не бежать и при этом вернуть чувство былой молодецкой удали.
Можно долго спорить о том, когда жизнь стала покидать Россию. Кто-то обязательно посетует на крах советского проекта, кто-то — на сам советский проект. Мое частное мнение состоит в том, что переломным для нас стал вовсе не XX, а XIX век, когда наши отличия от остальной Европы еще оставались больше умозрительными, чем реально бытовыми. И дальнейшее — только следствие.
Тогда запоздали с отменой крепостного права, а значит, с появлением мелкого собственника в деревне и свободных рабочих рук в городе. В результате не вызрела современная городская цивилизация и не вышел на историческую сцену ее главный участник — не подданный, а гражданин. Тот, кого со своей страной связывают отношения не только и не столько религиозного экстаза — «в Россию можно только верить», не самопожертвования по необходимости — «вставай на смертный бой», которые на самом деле не предполагают повседневной вовлеченности в ее дела, сколько прагматичного патриотизма, который в этой самой вовлеченности и состоит.
Иными словами, в России не сформировалось национальное государство. На этом рубеже исторической зрелости мы и застряли, за два столетия отнюдь не помолодев.
Власть, как и в XIX веке, не может совладать с историей и провести последовательную политическую модернизацию, в свою очередь, оппозиционная интеллигенция — с географией и найти привлекательную модель будущего страны в рамках существующих территориальных границ. Споры все те же: Запад или Восток, личность или общность, прогресс или традиция, только слушать их по …цатому кругу решительно невозможно.
Признаков старения множество, но лично для меня, пожалуй, самый заметный — что
Россия перестала быть страной больших идей.
Мы больше не удивляем мир и не удивляемся сами. Со времен конвергенции социалистической и капиталистической систем, придуманной Андреем Сахаровым, кажется, ничего впечатляющего хотя бы полетом фантазии и не появилось. Ну, право слово, не собранные с миру по нитке традиционные ценности, кои на практике представляют собой не более чем троллинг левого западного дискурса и уже потому вторичны. Не заведомо эпигонский либерализм оппозиции: на второй день отменим коррупцию, на сто третий введем парламентскую республику, на пятисотый вступим в Евросоюз. Не нудный национализм правых радикалов: понаехали, понастроили, понаобидели.
Пугает только, что каждая из этих нехитрых программ сопровождается гулким предвестием все тех же «великих потрясений»: у одних в этой роли новая очистительная революция, у других — финальная битва добра с меньшинствами нехорошими и их богатыми спонсорами.
В этом восторженном ожидании конца времен едины, кажется, все, кто активно вовлечен в политику, вне зависимости от своих пристрастий.
Времена, очевидно, не закончатся, а вот пространство, в котором мы привыкли жить, с такой тягой к разрушению можно ненароком и потерять.
Может быть, пора наконец перейти в режим достойной старости? Может быть, это и есть лучший исторический выбор, который Россия может сделать? И та самая «большая идея»?
В конце концов, наши предки действительно многое дали миру, можем успокоиться на том, что никому больше ничего не должны. Нашей мощи все еще достаточно, чтобы снисходительно относиться к недолюбливающим, ни к кому не набиваться в друзья, но и, приглашая гостей, не бояться за сохранность собственного имущества.
Многочисленные болезни нашего общества, хронические и благоприобретенные, могли бы стать отличным стимулом для внутреннего спроса на их лечение активистами и на внимательное изучение гуманитариями, ныне томящимися от чувства безысходности.
Если нам удастся найти лекарство хотя бы от одной из них — а они в массе своей совсем не так уж уникальны, — то это уже будет большой подарок всему миру.
Только нужно отказаться от надежды на большой скачок: в нашем возрасте организм уже может и не выдержать.
Медленное, но последовательное движение, где надо — с остановками. Время есть: возраст дожития, как показывают примеры некоторых бывших имперских держав, порой даже превышает период их наивысшего могущества.
Хотя, честно говоря, жаль: так хочется еще пожить на полную.
