До смерти обиженные

В «Смерти Сталина» российские культурные чиновники не нашли ничего смешного и отняли у фильма Армандо Ианнуччи прокатное удостоверение. Могло быть и хуже: например, если кому-то из них пришло бы в голову пересмотреть (или — посмотреть?) «Великого диктатора» с Чарли Чаплиным в главной роли. Вот уж тут бы точно открылись тысяча и один повод от имени всех жертв нацизма оскорбиться за то, что образ главного злодея всех времен и народов вывел на экране главный мировой комик, явно насмехаясь над трагедией. А что фильм американский, лишний раз демонстрирует, что ни стыда, ни совести за океаном не было уже во времена Антигитлеровской коалиции.

Тарантино, да-да, за тобой мы тоже следим, «бесславный ублюдок»!

Мода на оскорбленные чувства — печальный тренд последних лет российской жизни. Задали его еще в далеком 2003 году громители выставки «Осторожно, религия!», расследование против которых было спущено на тормозах, в отличие от дела самих организаторов, спустя пару лет осужденных за разжигание розни. Поддержали почин так называемые «православные активисты» типа Дмитрия Энтео. И, наконец, оформило законодательно государство, запретившее оскорблять верующих, а заодно и пересматривать итоги Второй мировой войны — так, будто это вообще возможно спустя 80 лет.

Хорошая новость: мы в русле мировой тенденции. Плохая: и там-то по этому руслу течет мутная вода, а в нашей купание вообще строго запрещено.

Действительно, политика оскорбленности не наше доморощенное ноу-хау. Одно из самых известных названий для нее — политкорректность. «Негр» — давно уже неприемлемое обозначение для афроамериканца. Гея лучше не называть гомосексуалистом. Авторки и докторки не желают больше быть авторами и докторами, а ромы — цыганами. И поскольку в результате взрывного роста интернет-технологий публичными стали высказывания не только селебрити и журналистов, но и любого пользователя социальных сетей, то и требования нового этикета также стали всеобщими.

Над всем этим в 2000-е посмеивались провластные российские идеологи, а в 2010-е подумали и взяли себе на вооружение. Только, переводя на русский, как умели: были «галоши» — стали «мокроступы».

По-настоящему политической корректность становится, когда между обидчиком и объектом оскорбления встает третья инстанция, где оскорбленному есть чувству уголок. На Западе таким «нравственным камертоном» чаще всего становится пресса, у российских — собственная гордость: Следственный комитет или вот теперь, значит, Минкульт. Это отражает распределение власти: где-то самоорганизованно общество и исправно работает институт репутации, где-то — только репрессии и Уголовный кодекс.

Но, в любом случае, это системная проблема, потому что такой коллективный адвокат, кто бы им ни был, берет на себя роль и третейского судьи, а заодно все чаще еще и истца. То есть лично оскорбленный верующий, ветеран или представитель сексуальных меньшинств больше не нужен. Всегда найдется родившийся через пару десятков лет после войны деятель, который выскажется за всех участников Великой Отечественной войны.

Примерно так же за всех темнокожих этого мира оскорблены в эти дни представители западных СМИ, обвинившие в расизме российского модельера Ульяну Сергиенко за приглашение на модный показ с шутливой подписью «To my niggas in Paris» — «Моим «ниггерам» в Париже», — это отсылка к названию песни Канье Уэста и Джей Зи. А в начале января международные футбольные инстанции обрушились на футболиста московского «Спартака» Георгия Джикию за фотографию темнокожих одноклубников с подписью «Смотрите, как шоколадки таят на солнце».

Возникла целая индустрия блюстителей новой нравственности, и пока она работает бесперебойно.

Но сетовать на то, что все везде одинаково, — самое последнее дело. Российская власть не просто заразилась дурным примером, а переосмыслила мировую тенденцию совершенно особым образом, во многом выхолостив даже то положительное, что в ней заложено. А в основе политики оскорбленности проработка глубинных исторических травм, которая зачастую сама по себе довольно болезненный процесс.

В случае Европы и Америки это не только преодоление тоталитарного, фашистского и нацистского опыта XX века, главным жертвами которого были представители этнических, религиозных и сексуальных меньшинств. Это еще и новое драматическое переосмысление многовековой истории демократии и капитализма, которые принесли Западу колоссальный исторический успех, но очень дорогой ценой. Ведь классическая демократия — это, помимо всего прочего, еще и до известной степени диктатура большинства, а классический капитализм предполагает жесткую конкуренцию, в которой побеждает сильнейший, а загнанных лошадей расстреливают. Западная толерантность — это попытка избавиться от темных закоулков социально-политической системы, сохранив в ней лучшее.

Новая же российская политкорректность возникла как ответ на краткий период девяностых с неограниченным плюрализмом мнений и духовной свободой, которую слишком многие восприняли исключительно как разнузданность. Запрещая «Смерть Сталина», чиновники как бы заочно отвечают на такие бестселлеры девяностых, как «Ледокол», уровнявших Сталина и Гитлера. А защищая, к примеру, «чувства верующих», законодатель запоздало реагирует не на большевистские преследования Церкви, а на пасхальный показ в 1995 году телеканалом НТВ фильма «Последнее искушение Христа». Иначе закон был бы направлен против всесилия чиновников — все, как один, бывших членов КПСС, а не против либеральных блогеров.

Это, конечно, тоже можно понять, ведь сама по себе духовная атмосфера того времени была реакцией на десятилетия коммунистического диктата, который немногочисленное либеральное меньшинство ощущало куда острее, чем большинство сограждан. И реакция это была, конечно, не без эстетического и стилистического перехлеста.

Но если западные «оскорбленные» борются против диктатуры большинства, то российские фактически ее устанавливают. К тому же любому, кто смотрел хотя бы одну серию американского мультсериала South Park, ясно, что совершенно сознательно сохраняются пространства, свободные от всякой политкорректности. А у нас, напротив, буквально рыщут в поисках таких пространств, чтоб поскорее их зачистить.

Получается, что Россия не просто не калькирует тенденцию, она фактически оборачивает ее в противоположность. И сама таким образом к прошлому оборачивается. Вряд ли надолго. Предсказать последствия тоже нетрудно: за периодом ограничений наступит новая разнузданность, по сравнению с которой девяностые могут показаться милым пуританством.