Сдача страны

3 марта 1917 года, на следующий день после отречения, Николай II записал в своем дневнике: «Читал много о Юлии Цезаре». Царя — уже бывшего — очевидно занимала тема предательства, которое постигло и Цезаря, и, как он считал, его самого. Вряд ли сам Николай заметил печальную иронию: император, который, по выражению генерала Дубенского, «сдал страну, как эскадрон», ищет в собственной судьбе параллели с человеком, империю фактически создавшим.

Вопрос личной ответственности государя за события 1917 года остается одним из тех, что бурно обсуждается не только (и не столько!) профессиональными историками, сколько широкой публикой. Оно и понятно. Для исследователей это лишь часть куда более общей дискуссии о причинах русских революций. Для публицистов же ключ к двери с табличкой «Кто виноват?» — деструктивные силы, готовые на все, лишь бы свергнуть ненавистный режим, или все-таки власть, не способная справиться с проблемами страны и удовлетворить насущные запросы общества.

Попытка же разрешить публицистическую задачу, используя научные аргументы, приводит к длинной цепочке видимых парадоксов. Оказывается, например, что бурное развитие экономики в последние годы мирного правления Николая II, по которому так много слез пролито радетелями «России, которую мы потеряли», вовсе не противоречит картине видимого упадка, которая столь ярко рисовалась тогдашними оппозиционерами, перекочевала в советские учебники и благополучно живет в современной историографии.

Цифры говорят о постоянном снижении налогового бремени и, наоборот, о росте производства потребительских товаров; о массовой скупке крестьянами земли и росте поденной зарплаты. А современники пишут о разорении деревенских жителей, разрушении сельского мира и злоупотреблениях чиновников.

Но здесь нет особого противоречия:

всякая модернизация имеет оборотной стороной рост имущественного расслоения, разрушение некоторых старых форм жизни и — что особенно опасно для власти — резкое усложнение структуры общества.

Государство в таких условиях должно обладать навыками опытной хозяйки перед приходом внезапных гостей: и на стол успеть накрыть, и посуду вымыть, и борщ подсолить, и малых детей не забыть покормить. Но тысячелетняя российская монархия, обладавшая блестящими навыками расширения собственной жилплощади за счет соседей, оказалась плохо подготовлена к капитальному ремонту. Ею же, надо сказать, самой и начатому.

Тут возникает следующий парадокс — внешнеполитический. За несколько столетий Россия отработала технологию территориальной экспансии. За несколько последних десятилетий девятнадцатого века научилась интенсивному экономическому росту. Это ее и погубило.

Ведь за тем и другим с возрастающей тревогой наблюдали державы-конкуренты. Британский историк Доменик Ливен полагает, что одной из причин развязывания Первой мировой войны в 1914 году было то, что Германия и Австро-Венгрия не хотели ждать момента, когда противостоять России станет невозможно технически.

И успели, пока модернизированная российская военная машина не начала идти на полных порах, а новый уклад жизни внутри страны не устоялся.

Не случилось всего, что Петр Столыпин назвал «двадцатью годами покоя».

Короче говоря, Россия изменилась, но недостаточно. И здесь мы переходим к личным парадоксам Николая II. «Хозяин земли Русской» — как известно, так он охарактеризовал род своих занятий в первой Всероссийской переписи населения 1897 года. Ирония в том, что характеристика взята будто из летописей шестнадцатого века, а использовалась в рамках большого модернизационного проекта — наука демография была нужна с сугубо практической целью узнать, в какой стране приходится жить и работать.

Так и во всем: царь пытался держаться символической старины, с каким-то подростковым упорством отрицая идеологию Великих реформ своего деда Александра II, и не только его. Невесть откуда взявшийся «старец» Григорий Распутин — видимо, живое воплощение «народности» из знаменитой триады графа Уварова, жаль полувековой давности. Парламент, названный на боярский манер «думой». Даже столица, переименованная из Санкт-Петербурга в Петроград, — это уже покушение на саму имперскую идею Петра Великого. Владимир Кантор остроумно замечает, что дальнейшее превращение города в Ленинград было этим решением существенно облегчено.

Но при этом всем — следующий парадокс: по своим личным характеристикам Николай как нельзя лучше подходил на роль конституционного монарха новейшего времени. Ведь как отмечал французский посол Морис Палеолог, «с первого взгляда было ясно, что правление не доставляет ему никакого удовольствия, что свою роль императора он исполняет без энтузиазма — как честный функционер, командированный в эту страну Всевышним».

Казалось бы, что еще нужно, чтобы установить нормальную ограниченную монархию в европейском духе, освободить несчастного государя от обременительных обязанностей и дать ему проводить больше времени со столь любимой семьей? Но ничего это, как известно, не случилось.

Николай не умел править по-старому, но категорически не хотел по-новому.

И это описывает российскую революционную ситуацию, пожалуй, даже лучше, чем классическая ленинская формула.

В практической политике Николай медленно, но верно уступал напору прогрессистов в оппозиции и в собственном окружении. Но упорство в символической приверженности «старому порядку» создавало государю репутацию ретрограда, которой он еще и сам был, видимо, рад. Не столь уж удивительно, что к февралю 1917 года оппозиционные настроения проникли даже в его собственную семью, образовав так называемую великокняжескую фронду.

Проблема Николая, обернувшаяся трагедий для России, состояла в том, что как политик он совершенно не соответствовал духу своего времени. Нет универсального рецепта, как обрести этот навык, хотя бы потому что в некоторые периоды дух сменяется ароматом, но порой и душком.

Однако в некотором смысле мы как раз продолжаем жить в ту эпоху, начало которой примерно совпало с началом правления Николая. В эпоху высоких скоростей, а также массовой культуры и коммуникаций. Правитель, с одной стороны, все сильнее отдаляется от своего народа. Но, с другой, приближается к нему при посредстве новых технологий. Больше не лечит от золотухи прикладыванием рук, но обретает новую медийную сакральность.

В таких условиях властителю с монаршими претензиями остается одно из двух. Либо заниматься властью в повседневном режиме, защищая себя и страну от бунта элит. Либо, напротив, принципиально отдаляться от практической политики, сохраняя за собой функцию национального символа.

Попытка же метаться между двумя этими способами самосохранения не только рискованна лично для правителя, но и ведет страну к политической неопределенности и, в конечном счете, к тяжелому кризису. Если же страна и ее правитель и вовсе воспринимают нераздельно, то кризис стремительно обращается в крах.

Но это, в свою очередь, требует от политика еще одного неординарного достоинства — умения «выйти из себя». За пределы своих установок и представлений о прекрасном. В конце концов, тот же Николай так цепко держался за формально абсолютную власть не от чрезмерного властолюбия или интеллектуальной узости. Во всяком случае, в февральские дни он показал себя вполне способным к рациональному мышлению. Из божьего помазанника в одночасье превратился в типичного, критически настроенного русского интеллигента.

В разговорах об отречении он предостерегал, что «совершенно неопытные в деле управления» бывшие оппозиционеры, «получив бремя власти, не сумеют справиться с своей задачей». Как в воду глядел.

Называет отказ брата Михаила от престола «мерзостью», очевидно, понимая, что без легитимной верховной власти Россия погрузится в пучину смуты. Снова в точку.

Но вопрос: где раньше была эта прозорливость? Почему он упорно отказывался привлекать оппозицию к «делу управления»? Почему не настоял на личной встрече с братом перед отказом от власти? Почему, в конце концов, так легко сдал собственную власть, хотя до этого годами отказывался даже от создания правительства парламентского большинства?

А ответ, видимо, в искренней вере, что во всем этом и состоял его долг. Такая вера дает завидную цельность человеку и грозит большой бедой правителю.

Хорошо известны слова Николая, которыми он заканчивает свою дневниковую запись от 2 марта: «Кругом измена, трусость и обман!». Меньше знают, что описание следующего дня начинается со слов: «Спал долго и крепко». Хочется сказать: всем бы такие крепкие нервы. Всем, кроме лидера страны.