Частное лицо эпохи

Летом 2003 года я сидел в кафе с одним очень умным человеком – успешным бизнесменом и хорошим аналитиком. Эти качества редко встречаются одновременно: сильный мотив личной выгоды трудно сочетать с отстраненным и веселым – аналитику нужнее всего чувство юмора – взглядом на вещи.

Он рассказывал о каких-то крупных сделках на мировых энергетических рынках. На самом деле он всего лишь отвечал на мой вопрос «Как дела?» – а я, соответственно, поддерживал разговор дальнейшими расспросами. Я, как банальный обыватель, спрашивал, почем купили и, главное, кто купил. Под словом «кто» я разумел корпорации, компании, банки. Он же сказал, что в последнее время (тогда последнее, то есть уже более десяти лет назад) в роли крупнейших инвесторов все чаще выступают не институции, а отдельные граждане. Не юридические лица, а физические. «Физлица, кругом одни физлица! – усмехался он. – Просто житья нет от физлиц!»

Кстати говоря, главным физлицом на российской экономической сцене он считал Ходорковского. «В данном случае не важно, – говорил он, – что Хайдер (вот как его называли тогда) обычно выступает как представитель своей корпорации. Все равно он действует как лицо, как личность, как могучее, отдельное ото всех «я». Мы говорим «ЮКОС» или «МЕНАТЕП» – подразумеваем железного Хайдера, который всех проглотит, кого захочет».

Жизнь, правда, через полгода распорядилась иначе. То ли Ходорковский оказался не таким железным, то ли кое-кто оказался еще железнее, не важно.

Важно, что роль физических лиц с тех пор только возросла.

Об этом, в частности, говорит рост крупнейших состояний. Есть некоторый количественный рубеж, за которым собственник становится политическим актором.

«Миллионеры делают деньги, миллиардеры делают политику» – а уж мультимиллиардеров этот старый тезис тем более касается.

Об этом говорит все большая сплоченность экономических и политических элит и все большее имущественное расслоение – не обязательно марксово «абсолютное обнищание» на другом полюсе, о нет! Там, на нижних этажах, может быть вполне пристойный быт на уровне тысячи или полутора тысяч евро в месяц с соцобеспечением, по поводу которого рвут и мечут ультралибералы. Но социальные перегородки становятся все более крепкими, а социальные лифты все чаще ломаются и застревают.

И, как ни странно покажется, к той же самой тенденции – усилению физических лиц в ущерб юридическим – относится и рост коррупции.

Почему?

Давайте заглянем лет на сто двадцать назад.

В конце XIX века среди политических философов и теоретиков государственного права возникла следующая дискуссия.

Одни – так называемые формалисты – полагали, что свободной политической волей, то есть суверенитетом, обладает государство как таковое. Что же касается лиц, занимающих различные властные позиции, от кайзера до сельского старосты, то они всего лишь выражают волю государства и его интерес (хорошо или плохо, адекватно или нет – другой вопрос).

Лидер формалистов Пауль Лабанд утверждал, что государство – это «юридическое лицо, наделенное волей». Тем самым он хотел чуть подправить тезис великого средневекового юриста, папы Римского Иннокентия IV, который в 1245 году назвал юридическое лицо persona ficta, то есть фиктивное лицо, которое не обладает свободной волей, поскольку не обладает телом.

Другие же, так называемые реалисты (Иеринг и Меркель), полагали, что политической субъектностью – той самой волей – обладают лица, наделенные властью (силовым ресурсом) и (или) собственностью. Те же кайзер и сельский староста, а также богатый и влиятельный частный человек.

Связь представлений о политическом субъекте с формированием нации-государства очевидна. Такое государство – с массовой однотипной занятостью фабричных рабочих и конторских клерков – осознавалось и ощущалось как организм, управляемый общей волей (парламентом и правительством).

Если в феодальную эпоху человек-король и был государством, то в эпоху индустриальной модернизации государство мыслилось как личность, обладающая суверенной волей.

Дискуссия формалистов и реалистов в свое время не попала в центр общественного внимания. Другие споры (о капитализме и коммунизме, например) были куда более насущными и увлекательными.

Однако в наше время проблема приобрела неожиданную актуальность.

Государство как единый и единственный актор мировой политики теряет прежнюю роль. Но на его место приходят не только надгосударственные образования, но и мощные частные группы интересов, то есть на самом деле частные лица.

Сплошь и рядом мы читаем и слышим, что некое государство затевает некий крупный и рискованный проект (в том числе военную экспедицию на другой край света) в интересах некой группы экономических интересов, некой корпорации, а значит, в интересах крупнейших акционеров (проще говоря, конкретных собственников) данной корпорации.

Это не левацкое преувеличение, унаследованное от советской прессы 1970-х. Нравится нам это или нет, исповедуем мы левосоциалистические или, наоборот, праволиберальные (как автор этих строк) убеждения, необходимо признать: масштабы расслоения поистине изумительны. Доходы отдельных корпораций превосходят валовой внутренний продукт отдельных стран, а налоги, взимаемые с отдельных физических лиц, превосходят отдельные государственные бюджеты. Частные лица, обладающие подобной экономической мощью, вряд ли стоят в стороне от политики, вряд ли воздерживаются от конвертации своего экономического влияния в политическое.

Государство как суверен является всего лишь одним из игроков на национальной бирже – и не более того. А государство как субъект международного права – лишь одним из актеров на всемирной сцене.

Являясь соперником групповых и частных интересов, государство в принципе может и проиграть.

С чем связана эрозия единого национального интереса, который скреплял государство и примирял конфликтующие группы интересов? Прежде всего с радикальными изменениями структуры занятости. В условиях массовой однотипной занятости, как это было начиная с середины XIX и до конца XX века, поведение государства существенно влияло на благосостояние большинства. Удачные или неудачные войны, крупные государственные экономические проекты могли радикально улучшить или ухудшить жизнь всех и каждого.

В условиях постмодерной дробной занятости, в условиях множественных источников дохода личная экономическая ситуация не связана непосредственно с изменениями государственной политики. Скорее она связана с условиями найма на данном – чаще всего небольшом – частном предприятии; связана с личной преданностью своему боссу.

А при чем тут коррупция?

Я обещал сказать, почему коррупция вполне органично входит в этот пакет изменений. А вот почему.

Интересы общества и государства давно перестали быть основой социального поведения людей. «Жила бы страна родная»? Как бы не так. Главным мотивом становится личный интерес. Эгоизм, проще говоря.

Но не тот, старинный, по Адаму Смиту, «эгоизм булочника и мясника», окультуренный законом, религией и массой социальных условностей, а чистый, свободный от предрассудков. Прямо-таки голый: не можешь заработать – воруй. Но – соблюдай лояльность тем частным лицам, которые уже обладают собственностью и властью.

А на более высоких этажах социальной рефлексии возникает как бы феодальная идеология: то, что сотня семейств будет бессрочно управлять страной, а сословные перегородки будут все крепче, – это воспринимается не как пощечина демократическим идеалам, а как желанная стабильность, как великое наследие монархии и крепостного права.

Это, конечно, неприятно. Но такова реальность, и нам в ней жить. Вернее, мы в ней уже живем, но все еще жмуримся.