Цивилизация
«Что я, не знаю, что бывает за искажение истории? Знаю. Знаю, дорогие товарищи», – говорит деревенский мужик Бронька Пупков из рассказа Шукшина «Миль пардон, мадам!». Бронька был на фронте, но особых наград не принес, а два пальца потерял еще до войны, совсем молодым парнем, на охоте. Возможно, поэтому фронтовая его судьба была счастливая: был кашеваром, например, или конюхом. Но это уже не Шукшин пишет, это я домысливаю.
Бронька подрабатывает егерем с городскими охотниками, и каждый раз, выпивая у костерка, рассказывает им фантастическую историю своего несостоявшегося подвига. Как будто он лицом и фигурой оказался копией любимого разведчика Гитлера. Этот разведчик пробрался в СССР, был пойман, и вот теперь вместо него в Германию поедет Бронька Пупков как будто с секретным пакетом фюреру в собственные руки – и убьет его.
«Не буду говорить вам, дорогие товарищи, как меня перебросили через линию фронта и как я попал в бункер Гитлера. Я попал! Горит яркий электрический свет, масса генералов. В руке у меня большой пакет, в пакете – «браунинг», заряженный разрывными отравленными пулями. Подходит один генерал, тянется к пакету: давай, мол. Я ему вежливо ручкой – миль пардон, мадам, только фюреру. Гитлер идет ко мне навстречу!»
Бронька горячо рассказывает, какой вихрь мыслей у него проносится в голове, как он сейчас отомстит Гитлеру за все беды и несчастья, и вот он достает пистолет…
Подвыпившие слушатели слегка шалеют.
Потом Бронька роняет голову на грудь, долго молча плачет, скрипит зубами, мотает безутешно головой, и тихо с ужасом говорит:
– Я стрелял.
И добавляет:
– Я промахнулся.
Состояние рассказчика так сильно действует на слушателей, что никто ему не задает вопросов и не возражает. Он выпивает еще водки «и долго сидит на берегу один, измученный пережитым волнением».
Это на самом деле очень серьезный рассказ (как, впрочем, и все рассказы Шукшина). Здесь – не про деревенского чудика, а про сам феномен исторической правды. Для того, чтобы в правду поверили, нужны сильные эмоции рассказчика, которые накладываются на столь же сильный эмоциональный фон – в данном случае, связанный с Великой Отечественной войной.
Хотя – если вынести за скобки самую возможность того, что деревенский парень без немецкого языка, да еще и без двух пальцев, вдруг стал неотличимой копией любимого разведчика Гитлера – в самой истории нет ничего слишком уж невероятного. Никто толком не знает, почему вдруг «промахнулся» фон Штауффенберг. Или – почему Игорю Миклашевскому в самый последний момент Сталин запретил убивать Гитлера и заодно Геринга. Эти истории сказочны настолько, насколько сказочна вся История с большой буквы.
Хотя, конечно, простой народ сомневается и посмеивается.
В деревне знают, что Бронька опять рассказывал про «покушение».
«Жена сразу набрасывается:
– Я счас пойду в сельсовет, пусть они тебя, дурака, опять вызовут! Ведь тебя, дурака беспалого, засудют когда-нибудь! За искажение истории...
– Не имеют права: это не печатная работа. Понятно?»
Бронька Пупков знает разницу между публикацией и просто разговором. Но при этом знает, «что бывает за искажение истории». Могут и вправду засудить-посадить.
За искажение исторической правды? Она же истина? Или за недозволенный изгиб исторического нарратива, он же привычный и в данный момент общепринятый рассказ об истории?
Русский язык очень богат не только словами, но и дополнительными значениями. Как всякий? Не знаю. Полагаю, что не совсем. Есть у нас свои особые ресурсы.
Возьмем знаменитое выражение – кстати, подходящее к нашей теме: «Устами младенца глаголет истина». Любой хоть чуточку образованный русский (шести классов школы достаточно) – понимает и прямое, и переносное значение этой фразы. Однако сказано это не по-русски, а, представьте себе, по-древнеболгарски. Или, как поправят меня ревнители другой исторической истины – на македонском языке IX – XI вв. Короче говоря, по-старославянски.
Хорошо. А как же сказать эту фразу по-русски? Да проще простого: «Ртом ребенка говорит правда». Но это некрасиво, бессмысленно и даже отчасти физиологично. Рот ребенка – это вам не уста младенца.
Русскому языку повезло – в него влился старославянский, кирилло-мефодиевский, сохранившийся в церковном обиходе и проникший в светскую литературу и повседневную речь. Даже разные огласовки имеют оттенки значений – голова поезда и глава делегации, короткий плащ и краткий курс, ворота дома номер три и врата вечности. Не говоря уже о лексических параллелях – щеки и ланиты, рот и уста, глаза и очи… И конечно, правда и истина.
Правда – нечто правильное. Верное. Соответствующее правилам. Прямое. В Риге на вокзале висят указатели: стрелка и надпись «taisni» – что значит «прямо». А «правда» по-латышски будет «taisnība» – то есть «прямота».
С истиной чуть сложнее. С этимологической точки зрения русская истина – это то, что есть на самом деле. Праславянское *isto, «вот этот». То, во что можно ткнуть пальцем и сказать: «Вот оно, гляди! А не веришь, пощупай!».
Но не всегда получается взглянуть, а тем более прикоснуться рукой.
«Что же такое истина?» – спросим мы вслед за главой римской оккупационной администрации на Ближнем Востоке.
Но для начала забудем затверженные словеса типа «практика – критерий истины» или «истинные суждения в логике». Это совершенно не применимо к большим историческим, литературоведческим, культурологическим концепциям.
Давайте, наконец, постараемся понять, что в естественных науках – от физики до медицины – существует эффективная или неэффективная практика, тупик или выход из тупика, и вот тут-то и обитает естественнонаучная истина. В математике есть правила вывода, или некие «убедительные рассуждения», игра ума вокруг тех же правил. Это – логическая истина.
Все это прекрасно, но имеет мало отношения – точнее, не имеет почти никакого отношения к этой священной фантазии, к этому психологическому фетишу, чье имя произносится с придыханием – «истина!» (или «а вот на самом деле!», или «а вот сейчас я вам расскажу правду!») – каковой фетиш существует только и исключительно в гуманитарных науках.
Вот эта гуманитарная истина, то есть ответ на вопросы типа: кто прав, Маркс, Павлов или Фрейд, кто на самом начал и выиграл Вторую мировую войну, на чью воду льет мельницу Сорос, действительно ли Пушкин (Бродский и далее по списку) великий поэт и кто такой Репин – салонный портретист или русский гений (это вещи несовместные, не может же русский гений быть салонным портретистом, и наоборот!). А также – важна ли личность автора при оценке его текстов, кем были древние обитатели русской равнины, где находился исток русской государственности и что это вообще за штука такая – государственность… – вся эта «гумистина» есть функция власти или/и денег.
Так и хочется предложить читателям легкие развлекательные упражнения. Первое: найдите десять случаев, когда власть устанавливала или переустанавливала истину. Второе: найдите десять случаев, когда большие деньги делали то же самое. Вы сами поймете, что истину в истории (ну и заодно в искусствознании) создает власть при помощи денег.
Но власть, разумеется, тут главнее. Деревенский егерь Бронька Пупков и его не шибко грамотная жена прекрасно понимают: за искажение истории могут наказать. «Засудют!» Как за посягательство на прерогативы власти.
Бронька Пупков с его фантазиями – более современный мыслитель, чем те, кто запутался в тенетах исторического «на самом деле».
Однако трудно переписывать матрицу закосневших мозгов – по себе знаю. Поэтому, подумал я – лучше бы все же оставить «истину» именно что естественникам и математикам, а гуманитариям всякий раз давать по губам, когда они произносят это слово.
«Гумистина» – звучит насмешливо, да и похоже на название абхазской реки. Лучше употреблять слово «мнение». Но без «а вот на самом деле».
Ибо нет никакого «самого дела», пока его не внесут в государственные учебники или не распространят за большие частные деньги. Но как внесут, так и вынесут.
Одна из самых смешных фраз на свете: «История не знает сослагательного наклонения».
Ну что вы, друзья! История – сплошное сослагательное (а также условное и желательное) наклонение.
Любой исторический нарратив исходит из некоего базового ценностного предположения.
Если нам нравится считать Запад главной угрозой, то мы говорим, что на Чудском озере благоверный Александр Невский разгромил многотысячную рать ливонского ордена.
Если нам нравится считать главной угрозой Орду, мы говорим, что после мелкой стычки с ливонцами (от 20 до 70 чел. убитыми) предатель Александр поспешил целовать сапог Батыю и брататься с Сартаком.
За какие-то неполных сто лет Николай Бухарин побывал – (1) «любимцем всей нашей партии»; (2) «заблудшим правым оппортунистом»; (3) «террористом, главарем троцкистско-бухаринской банды»; (4) «незаконно репрессированным крупным деятелем КПСС»; (5) «реальной позитивной альтернативой Сталину»; (6) «тонкошеим вождем, то есть слабаком и ничтожеством».
Значение тех или иных событий и даже исторические факты и цифры – меняются в зависимости от политической обстановки и личных эмоциональных симпатий.
История пишется в желательном наклонении (modus optativus). И поэтому постоянно переписывается – ибо наши желания горят и гаснут, а на их место приходят новые, столь же страстные.
– А как же на самом деле?
– Миль пардон, мадам!
Автор выражает личное мнение, которое может не совпадать с позицией редакции.