Цивилизация
Одна моя знакомая на днях пришла в магазин чулочно-носочных изделий, а девушка-продавщица – совсем молодая, лет 20 – предложила «красивые носки». Красивые – то есть очень яркие, да еще с люрексом, и плюс к тому со стразами – с этакими золото-фиолетовыми стекляшками вокруг резинок. Восторги челночных базаров тридцатилетней давности.
«Откуда, почему в такой юной головке вдруг прорезался этот неуклюжий шик 1990-х? – удивлялась моя собеседница. – Ведь она ничего такого и видеть не могла! Ни среди подруг, ни на ТВ, ни в модных журналах! Неужели это старинный архетип: красное – значит, красивое; сладкое – значит, вкусное?»
Может быть, и архетип. Но скорее всего, нечто другое. Так называемый «неспецифический социальный опыт». Есть такая загадочная штука. Не всему надо учить напрямую, специально подавать пример или подробно объяснять, что к чему. Многие привычки и стереотипы возникают как бы не пойми откуда – но на самом деле они впечатаны во всю систему социальных навыков и потом развертываются самостоятельно. Если родители научили мальчика чистить ботинки и гладить брюки, то он без дополнительных указаний полюбит свежую сорочку и чистое белье.
Это относится и к людям, и даже, представьте себе, к хомякам. В 1960-е годы Рид и Валленстайн выяснили, что выросшие в одиночестве хомячки, достигнув половой зрелости, совсем не умеют заниматься любовью. Чтобы понять, куда и как направить свою хомячью страсть, им надо какое-то время общаться со старшими зверьками. Но внимание! Маленькие хомячата не наблюдают любви своих родителей и старших братьев (об этом позаботились экспериментаторы). То есть они не могут взять с них прямой пример. Зато они вместе со старшими едят и пьют, спят и пробуждаются. И этого достаточно, чтоб у них сформировались навыки сексуального поведения.
Так что любовь к «красному – красивому» и, наверное, «сладкому – вкусному» этой девушке передали ее мама и обе бабушки. Неспецифически, подчеркиваю. Словами они могли говорить что угодно. В том числе о том, как хорош лаконизм дизайна и как приятна монохромность гаммы. Но – через звонкое помешивание чая, через надевание заранее застегнутой рубашки, через раскладку колбасных нарезок и украшение салата веточками укропа на праздничном столе – через все это они транслировали любовь к люрексу и стразам.
Но Бог с ним, с люрексом. Есть вещи посерьезнее. Например, ностальгия по СССР, которая возникает у тех же юношей и девушек двадцати, а то и вовсе восемнадцати лет. Убежденность в том, что «была великая, богатая и справедливая страна, в которой всем бесплатно давали квартиры и кормили пломбиром – и вот ее разрушили!» Излишне повторять (но я все равно повторю) – что эти юные граждане не только ни секунды не жили в СССР – даже их родители, примерно 1975-1980 годов рождения, тоже помнят советскую жизнь весьма смутно.
Отчего же тогда?
Я вижу две причины, они взаимосвязаны. Первая – идейная и политическая непоследовательность, недомыслие и робость «демократов» 1980-1990-х – и неспецифическое воздействие некоторых, так сказать, памятников истории и культуры. Воздействие монументов и топонимики.
Начнем с непоследовательности. Недавно написал, что человек, родившийся, к примеру, в 1920-м году и умерший в 1985-м – прожил всю свою жизнь в условиях «советской ночи». Так и не дождавшись рассвета.
Разумеется, мне стали возражать: дескать, многие люди в эти годы жили, работали и даже, представьте себе, были счастливы. В личной жизни и даже в творчестве. Не все сгинули в ГУЛАГе и в Голодоморе.
Надо, однако, уточнить понятие ночи. Ночь – это не всегда такой уж ад, евангельская «тьма кромешная». Если человек живет в ночи – совсем не обязательно, что его съедят волки, убьют разбойники или он упадет в яму и переломает ноги. Большинство уцелеет, разумеется. Кстати говоря – большинство всегда уцелевает, при самых жестоких режимах и в самых опустошительных войнах. Ночью жить надо осторожно. Ходить наощупь. Без надобности не высовывать носа за дверь. Очертания предметов мутны. Соотношения величин и расстояний неясны. Зато какой простор для страшных сказок!
В общем, ночь – это не фатально. Но это все-таки ночь. Солнца нет. То есть нет элементарной свободы частного человека.
Советская ночь – это не исключение. Для поляка, чеха и прочих наших братьев по несчастью эта ночь длилась чуть покороче, но тоже внушительно. От Хорти до Кадара. Он Антонеску до Чаушеску. Не говорю уж о немцах. Житель Восточной Германии хлебнул этой ночи полной мерой. Нацисты, война, оккупация, а потом жизнь под присмотром «штази», пока не сломали Берлинскую стену.
Какое это имеет отношение к ностальгии по СССР? Вот какое. Иногда кажется, что российские, условно говоря, «демократы» обречены проигрывать российским, условно говоря, «авторитариям».
Потому, что у демократов нет однозначной позиции по отношению к эпохе авторитарного правления. А у авторитариев позиция по отношению к эпохе демократического правления – очень четкая, ясная и понятная.
Авторитарий говорит: «Все, что происходило в России после 1991-го и даже после 1985 года, – это сплошное поругание и разорение всего, что только можно разорить. Все уничтожено, народ вымирает и нищает, образование деградирует, промышленность в развале, нравственность растлевается, кругом нувориши, преступники, безответственные и вороватые чиновники. Когда же придет новый Сталин и наведет порядок?».
А демократ заводит унылую интеллигентскую бодягу: «С одной стороны, с другой стороны… Конечно, да, в СССР были репрессии, отсутствие элементарных прав и свобод, но ведь и много хорошего тоже было! Какие книги! Картины, спектакли! Какие научные открытия! Панельное домостроение и вообще». Ай-ай-ай.
До тех пор, пока средний российский демократ не поймет, не признает и не научится говорить вслух и отстаивать в спорах, что в 1917 – 1985 над Россией-СССР царила ночь, освещаемая всполохами народного героизма великой войны и отдельными едва видными искорками антисоветского сопротивления – до этих пор он будет в пух и прах проигрывать своим оппонентам, у которых более цельное мировоззрение.
«Но нельзя же, чтобы был такой черно-белый подход!» – возмутятся интеллигентные люди.
Не нельзя, а именно что необходимо. Как говорил комдив Василий Иванович Чапаев классику политологии Карлу Шмитту, двигая по столу картошку: «Вот они, а вот мы, Карл! И точка! Таково «понятие политического», Карл!».
Именно от непоследовательности, от страха перед политической четкостью, наши города и села до сих пор являют собой топонимическую матрицу советчины. В любом городе главная улица – Ленина, или Советская, или Октябрьская, или Коминтерновская, и тут же весь пантеон вождей СССР, от полузабытого Володарского до более известных Кирова, Куйбышева, Фрунзе, Дзержинского и прочих. Маркса и Энгельса не забудьте. Вычеркнутый из нашей топонимики Сталин с легкостью компенсируется всей остальной компанией. Дело не в одном – пусть самом одиозном – имени. Дело во всей совокупности этой матрицы.
Поэтому не надо говорить людям – особенно молодым – что в СССР был рай земной. Достаточно того, что молодые люди сворачивают с Коммунистической на Советскую и идут в кафе на углу Кирова и Тридцатилетия Октября – и советчина укореняется в их мозгах, чтобы при первом же легком стимуле расцвести буйным цветом.
«Это наша история! – говорят противники очищения от коросты прошлого. – Во Франции тоже есть улица Робеспьера». Да, есть. Одна. В пригороде Парижа. Но если бы Франция была покрыта бесконечной сетью улиц Робеспьера, Дантона, Марата, Сен-Жюста и прочих героев великой головорубки – то там все было бы сильно по-другому в смысле демократии и прав человека.
Фридрих фон Хайек в книге «Дорога к рабству» писал: если начать регулировать цены хоть на один товар – скажем, на спички – то скоро мы придем к тотальной плановой экономике, а там и к трудовым лагерям.
Мне кажется, тут похожая закономерность: каждый памятник Ленину и каждая Советская площадь – это тропинка назад, к темноте и бесправию. Ну ладно. Один-два памятника, одна-две площади на страну – еще туда-сюда. Тогда это и в самом деле дань истории, в которой много всякого было. Но чем больше памятников Ленину и Советских площадей – тем больше вероятности, что в стране наступит полицейский произвол вполне советского – даже скорее раннесоветского – образца.
Впрочем, полицейский произвол – это тоже «наша история». Такая же, как злой человечек с бородкой и в жилетке, торчащий в каждом русском городе и поселке.