Октябристы

Почему я – это я? Потому что я родился и рос, и вырос вот таким, каков я есть. А родился я у своих папы и мамы, которые и образовали – вместе со мною! – ту семью, в которой мне было суждено провести первые, самые главные (в смысле формирования личности) годы.

Но я – не о психологии развития. Я кое-о чем другом, не менее актуальном и интересном. Рождение человека – тут только пример. О, да, в рождении человека много тайны. Тайна начинается с того, что его мама и папа встречаются почти случайно.

Не будем придираться и вынесем за скобки такие редкости, как династические браки средневековья и соседские браки в традиционных сельских общинах. Итак, встреча мужчины и женщины, в результате которых появляется ребенок – то самое пресловутое «Я» — это случайность, внезапность и неожиданность.

Но у каждой такой неожиданности есть какой-то исторический контекст.

Часто приходится слышать: вот если бы не какое-то великое историческое событие – я бы не родился.

В нашей стране таким событием считается Октябрьская революция (точнее, Октябрьский переворот, поскольку настоящая революция случилась до этого как минимум два раза: в 1905-1907 годах и в феврале-марте 1917-го). Но, повторяю, не будем придираться.

С раннего детства до сей поры я время от времени слышу фразу: «Да, да, конечно, перегибы, ошибки, репрессии, цензура и ложь – но! Но, друзья! Если бы не Великая Октябрьская революция, я бы просто-напросто не родился. Меня бы не было!» Мне кажется, это всего лишь часть советской пропаганды, которая так сильно въелась в мозги поколений, что теперь передается уже почти автоматически.

А вот я думаю, что я – вот такой, какой я есть – был бы все равно. То есть все равно родился бы от тех же самых отца и матери. Точнее говоря, шанс моего рождения совершенно не зависел ни от Ленина, ни даже от Львова, Родзянко и Троцкого.

Вот глядите.

Моя мама – из московских русских мещан (причем отец ее из Тулы, а мать – из Славянска). Обратите внимание на территориальную мобильность в первые годы ХХ века. А мой папа – из гомельских евреев. Причем папины родители вместе с моим прадедом (бабушкиным папой) в 1912 году уехали в США, но в полугодовалом возрасте родители моего папы привезли его из Соединенных Штатов обратно в Российскую Империю; вернулись на родину, потому что в Америке им как-то не жилось. Опять же обратите внимание на мобильность.

Предположим, Октябрьской революции и поднятой ею грандиозной социальной бучи – не было бы. Ну и что? Позорная «черта оседлости», запрещавшая евреям выезжать в Центральную Россию, была отменена еще при царе, в 1915 году, а в 1917 году Временное правительство официально подтвердило эту отмену. Так что в принципе ничто не могло бы помешать моему отцу стать актером и автором эстрады, и встретить молодую актрису – мою маму.

Моя мама, одна из четверых детей в семье шофера и домохозяйки, могла бы стать актрисой и без помощи советской власти. Стала же актрисой ее тетя, которая еще до Первой мировой приехала в Москву из Славянска, танцевала в кабаре, вышла замуж за преуспевающего адвоката и позвала к себе жить младшую сестру (мамину маму). Думаю, она помогла бы и племяннице.

Но представим себе, что родители моего отца остались в Америке с сыном. Если у человека есть талант и упорство в достижении цели, он проявился бы и в Америке.

Если бы Октябрьской революции не было, мой отец непременно бы посетил Россию, родину предков – и там вполне мог бы встретиться с моей мамой.

А вдруг он стал американцем, а в России – революция с ее железным занавесом? Ничего страшного. Моя мама в СССР работала ведущей программы в ансамбле «Березка», который разъезжал по всей Европе. Они с моим отцом могли встретиться хоть в Англии, хоть в Польше.

Так что никуда бы я не делся.

Да думаю и вы все, мои друзья, тоже. Чуть напрягите воображение и поймите, что все равно родились бы на свет, причем от тех же самых мамы и папы. Точнее, ваши мамы и папы могли бы встретиться и безо всякой революции.

Несколько лет назад мне показалось, что я нашел главное отличие умного человека от глупого. Образованность и сообразительность тут ни при чем.

Умный человек обладает историческим мышлением. Глупый человек лишен его начисто.

Под историческим мышлением я имею в виду простую вещь: умение понимать, что раньше было не так, как сегодня, а завтра будет вообще по-другому. Что мир меняется – иногда прямо на наших глазах. Необычное становится заурядным, недоступное – товаром широкого потребления, неприемлемое – привычным. Умный человек это понимает или хотя бы чувствует. Он живет в историческом времени. Умный старик помнит, что полсотни лет тому назад он тоже был «молодежью, с которой никакого сладу нет». А глупый старик считает, что он и в двадцать лет был таким же, как в семьдесят: строгим, морально безупречным и всезнающим.

Но совсем недавно я понял, что косность повседневного мышления – не только в этом. Но тоже относится к историзму. Это – невозможность представить себе картину альтернативного развития в прошлом.
Когда-то гейдельбергский профессор и ректор Карл Хампе (хороший человек, кстати – в 1933 году подал в отставку в ответ на идеологические наскоки нацистов) сказал: «История не знает слова «если». В 1931 году эти слова перефразировал Сталин в беседе с немецким писателем Эмилем Людвигом: «История не терпит сослагательного наклонения». Своеобразное «фактопоклонство» немецкого исследователя в устах советского диктатора превратилось в апофеоз собственной исторической правоты: раз мы сделали так, значит, никак иначе и быть не могло.

История, однако, вся состоит из сослагательных наклонений, из развилок, из точек принятия решений. Другое дело, что прокрутить историю назад и двинуть ее по отвергнутому пути еще никому не удавалось – но думать об этом чрезвычайно полезно. Особенно при планировании будущего.

Здесь же речь идет именно о запрете думать.

Ничем иным, кроме запрета и «самозапрета» на мысль, нельзя объяснить протесты моих оппонентов, которых я пытался убедить, что их мама и папа встретились вовсе не благодаря Октябрьской революции, а вполне самостоятельно.

Увы, советская власть и советский агитпроп сумели густо запудрить мозги даже умным и образованным людям. Эти «октябристы» свято верят, что, кабы не Ленин с Сталиным, Россия так и осталась бы какой-то лубочной бабкой в тулупе, которая на все говорила бы «Охти! Грешно!» и не выезжала бы из своей деревни. Они верят, что в демократической России (республике или конституционной монархии) внук торговца из Тбилиси не мог бы стать журналистом в Москве, что студент из Багдада не мог бы учиться в российском университете...

Они говорят: «Мой папа так бы и засох счетоводом в конторе, и не стал бы профессором математики». Отчего вы так низко цените способности своего папы? «Мой папа был еврей из местечка, он бы не поступил в Художественное училище!» Марк Шагал и Хаим Сутин сделали карьеры в Париже – думаю, что ваш папа в Москве бы уж точно преуспел. «Мой папа из Киева, а мама из Омска! Они встретились в Челябинске на строительстве завода!» То есть, что, кабы не революция, завод в Челябинске бы не стали строить, и молодые инженеры с разных концов страны (как это бывает во всем мире) не могли туда наняться работать? Ну уж прямо! Думаю, что индустриализация России шла бы втрое более высокими темпами, чем при большевиках (поскольку при большевиках эти темпы втрое снизились).

Историк Галина Ульянова рассказывает (в письме к автору этой колонки): «Во второй половине XIX века и особенно в начале ХХ века происходит размывание сословной системы. Образование (основной социальный лифт) становится доступным для людей из разных слоев. В гимназиях учились далеко не только дети дворян. По официальным данным Министерства народного просвещения, в 1913/1914 учебном году 27% российских гимназистов по сословному статусу родителей являлись мещанами и цеховыми, а еще 18% – крестьянами (при этом из дворянско-чиновничьей среды происходило только 33% учеников гимназий). Без сомнения, бедным семьям было трудно платить за детей. Но в большинстве заведений существовала целая система финансовых льгот для успевающих учеников. Многие дети из малообеспеченных семей учились на казенные стипендии или стипендии, устроенные на пожертвования благотворителей. Получить освобождение от платы имели возможность те, кто хорошо учился и имел пятерку по поведению».

«Октябристы» забывают, что революция напрочь закрыла многие карьеры. Дети дворянства, духовенства и купечества были ограничены (если не заблокированы) в образовании и карьерном росте.

То есть Октябрь запустил социальные лифты, ведущие вниз. Знания и умения, накопленные поколениями, были уничтожены в лице их носителей.

После 1934 года стали невозможны карьеры свободных художников и литераторов. Но самое главное – был сведен к нулю бизнес. Предпринимательская деятельность стала уголовным преступлением. А предприниматели – это ведь не только миллионеры Мамонтовы и Морозовы, это на 99% – безвестные лавочники, тот самый «малый бизнес», на котором держится любая развитая экономика.

Наконец, кабы не колхозы, прикрепившие крестьян к земле, и кабы не прописка, ограничивающая переезд из города в город – социальная мобильность в демократической (то есть не-коммунистической) России была бы сильнее.

«Октябристам» трудно это понять. Послушайте еще раз цитированную Галину Ульянову: «Два брата моей бабушки, сыновья крестьянина Симбирской губернии, еще до революции получили высшее образование - один стал врачом и другой инженером. Приведу еще данные, которые я нашла в архиве. Например, в частном Петербургском Женском медицинском институте, основанном в 1909 году, по отчету за 1913/1914 уч. г., представленному в Министерство народного просвещения, из числа принятых на 1-й курс 210 чел. по социальному происхождению 74 чел. (35%) были из мещанского сословия, 65 чел. (31%) из крестьянского сословия, дочери священников (28 чел.) составляли 13% от числа первокурсниц, дочери купцов (23 чел.) - 11%, и дворянки (20 чел.) - 11%. Плата за обучение составляла 200 руб. в год, стипендии имелись только для 16 человек, то есть небогатые родители - мещане, крестьяне и священники - могли платить за обучение дочерей медицине, желая, чтобы они стали врачами. Следует учитывать, что девушки, как правило, должны были окончить гимназию, чтобы поступить в медицинский вуз (это тоже платное обучение, которое крестьяне и мещане смогли оплатить). То есть уже до 1917 года были размыты границы сословий при получении высшего образования, и были преодолены рамки гендерных ролей прежнего патриархального периода. Замкнутость социальных групп (в предреволюционной России) – миф».

Но как же вбили в головы эту поэтизацию Великой Революции – «ах, если бы не революция, мои мама и папа никогда бы не встретились, и меня бы просто не было»!

Друзья мои, вам бесстыдно наврали. А вы и поверили.

Но не так опасна поэтизация, как отказ от рассмотрения альтернатив. Тот, кто не способен оценить альтернативы прошлого – не увидит их и в будущем. Но об этом мы поговорим в другой раз.