Цивилизация
То ли год, то ли два назад я прочитал, что в одной очень авторитарной стране какой-то генерал случайно задремал в зале во время выступления лидера-диктатора – и был немедленно приговорен к расстрелу. Признаться, я – не испытывая особых симпатий к диктатурам – все же решил, что это пропагандистская утка. «Ну, – думал я, – диктатура диктатурой, но… Но так ведь не бывает, потому что не может быть никогда!» В общем, не поверил.
А сейчас – верю. Но не потому, что из этой авторитарной страны мне прислали неопровержимые доказательства расстрела за дремоту. А потому, что в самой демократической стране мира (во флагмане и светоче демократии, как она аттестует самое себя начиная с 1910-х годов, то есть уже более ста лет) – совсем недавно произошло сходное событие. Правда, без расстрела. Но тем не менее.
Некая ученая дама, руководительница факультета, задремала во время антирасистского зум-тренинга. Сейчас там такие тренинги в моде – вернее, в обязаловке. Дама задремала, ее за этим делом засекли, и около двухсот ее коллег обратились к руководству с обличительными доносами и требованиями эту соню уволить. Тут же ей припомнили, что сколько-то лет назад она что-то расистское то ли допустила, то ли не пресекла. В общем, соню уволили (ну, или она сама подала в отставку).
Однако наблюдается существенная разница между расстрелом задремавшего генерала и уволенной университетской дамой. И она, эта разница, вовсе не в тяжести кары. Разница в другом, и она не в пользу демократии.
Почему-то мне кажется, что коллеги-генералы не призывали казнить их товарища. Это было единоличное решение лидера-диктатора, а не коллективный донос.
Сказанное не означает, что я не вижу разницы между демократическим режимом и тоталитарным. Вижу, разумеется. Но вижу и нечто более печальное – то, как эта разница вдруг исчезает. Причем не по злой воле демократического лидера, который вдруг показал свои авторитарные зубы – а как бы даже по требованию демократической общественности.
«Как-то пришлось мне задуматься о том, какое множество демократий было низвергнуто сторонниками иного, не демократического строя». Об этом задумался знаменитый греческий писатель – историк, экономист, философ и военный мемуарист – Ксенофонт примерно в первой четверти IV века до нашей эры, в своем трактате «Киропедия» (Воспитание Кира, персидского царя) где он, отступив от афинских демократических принципов, рассуждает об идеальном монархе.
Задумаемся об этом и мы.
То, что сейчас происходит в США – крупнейшая и, пожалуй, опаснейшая атака на демократию. На демократию как ценность и как государственную (правовую, институциональную) реальность.
Атака более опасная, чем все тоталитаризмы ХХ века вместе взятые, от гигантского звероподобного нацистского проекта до какой-нибудь почти уютной, милой и домашней восточноевропейской диктатуры (так и хочется сказать «диктатурки», «диктатурочки»).
Особая опасность состоит в том, что тоталитаризм ХХ века с большей или меньшей откровенностью то уничтожал, то критиковал, то ревизовал демократию – тем самым предлагая некую альтернативную модель государства и общества. При этом никто не сомневался, что вот, мол, крутые «мы» – а вот ихняя гнилая демократия.
А сейчас нам объясняют, что погромы лавок в Брюсселе в ответ на полицейский произвол в Миннесоте – и есть демократия в действии.
По своим масштабам и долговременным последствиям все происходящее сравнимо с кризисом, который переживала – да так и не пережила, не преодолела, сдалась и сдулась – демократия в своей колыбели, в Древней Греции в том самом IV веке, то есть двадцать четыре столетия тому назад.
Только не надо говорить две вещи. Первая: «Мы живем в России, мы ничего не понимаем в американских делах, и поэтому не можем судить». Утверждать такое – значит заранее обесценивать любые исторические исследования: как же мы можем судить о Древнем Риме, не говоря уже о Египте или Вавилоне, если мы живем в России, да еще на три-четыре тысячи лет позже?
Но самое главное – ни в коем случае нельзя говорить: «Это – внутренние дела Америки, и к нам они никакого отношения не имеют». А вот и нет. И Французская революция 1789 года, и особенно Русская революция 1917-го – были событиями глобального масштаба, надолго определившими всю мировую повестку дня. Странно было бы миру оставаться к этому равнодушными, считая свержение монархии в главной стране континентальной Европы, внедрение плановой экономики на 1/6 части суши и отказ от расового равенства в главной демократии планеты – внутренними делами Франции, России и Америки.
Очевидно, демократия не бесконечна и не универсальна, как с оптимизмом предполагал Фукуяма в своей книге «Конец истории» в 1990-е (а еще раньше – Черчилль в своем заочном диалоге с Победоносцевым). Она и не «случайный момент» в развитии западного общества, как считал Роберт Каплан чуть позже. Очевидно, демократия закономерно возникает и столь же закономерно попадает в свой собственный капкан – об этом, на мой взгляд, лучше всего написал Грэм Фуллер в своей одноименной книге («Капкан демократии»).
Этот капкан – все те же безразмерные «права меньшинств», «разнообразие» и «голоса, которые должны быть услышаны» (услышаны – это еще полдела; их требования должны быть исполнены).
Да, разумеется, демократия – и исторически, и в современной реальности – это не «власть победившего большинства», это не ситуация, когда 51% (или тем более 95%) могут законно навязать свою волю 49% или 5% народа. «А чего вы хотели, демократия-с!» Нет, не так. Говорят, что демократия – это гарантия и защита прав меньшинств. Теплее, но тоже не так. Демократия – это гарантия прав человека (политических, гражданских и всех прочих), к какому бы меньшинству этот человек ни принадлежал.
Точнее говоря, для настоящей демократии безразлично, к какой группе этот человек принадлежит: гражданства достаточно. Демократия – это вообще не про цифры. Не про количество проголосовавших «за» или «против», не про количество черных и белых, коренных и иммигрантов, и даже не про доходы богатых и нищету бедных, что тоже выражается в цифрах, порой пугающих. Демократия – это процедура регулярной и прозрачной смены власти, это разделение властей, это свобода слова, это независимый суд, это работающий закон и, главное, равенство людей перед законом.
Любое выделение отдельной привилегированной группы – будь это «старая земельная аристократия» или «в недавнем прошлом угнетаемая расовая группа» – губительно для демократии. Проще говоря, отменяет демократию.
Потому что конкуренция личностей в рамках закона сменяется конкуренцией групп с помощью лоббизма, политического шантажа, насилия или угрозы насилием.
Еще в 1995 году – то есть четверть века назад – я в США слышал от представителя одного когда-то дискриминируемого меньшинства: «Нам не нужны равные права. Нам нужны особые права». Вот за эти особые права – от денежных вливаний до эмоциональной сатисфакции – идет ожесточенная драка. Демократия превращается в сговор агрессивных группировок.
Спусковым крючком кризиса становится материальное неравенство: так происходит сейчас, так было и двадцать четыре века назад.
Историк Эдуард Фролов, пишет в комментариях к указанному трактату Ксенофонта:
«Пелопоннесская война истощила и надорвала силы греческих городов-государств. Обрушившись всей своей тяжестью на простой народ, стимулировав полярный рост бедности и богатства, она нарушила социальное равновесие. Рост социального неравенства, в свою очередь, вызывал обострение общественных отношений даже в передовых, демократических полисах. В этих условиях обнаружилось банкротство полисного (то есть демократического – Д.Д.) государства, чьи возможности были весьма ограниченны, между тем как граждане предъявляли к нему все более повышенные требования, настаивая: бедные – на дальнейшем расширении государственного вспомоществования, а богатые – на обеспечении своей собственности и жизни от посягательств со стороны этой бедноты, на наведении в стране твердого порядка.
Социальные смуты в ущерб прежнему представлению о согласии граждан выдвинули новый принцип узкопартийного соглашения в рамках олигархической или демократической гетерии («гетерия» — нечто вроде хорошо организованной элитарной группировки). В то же время понятия гражданской свободы и равенства не могли не испытать разлагающего влияния захватнической политики тех самых полисов, которые претендовали на право быть исключительными носителями этих понятий».
Последняя фраза особенно важна.
Цитируемый текст написан в 1977 году, но как будто – обращаясь к V-IV векам до нашей эры – предвидит тот шок, который пережила мировая демократия после вмешательства США в конфликты в Ираке, Сербии, Ливии. Когда государство, которое считалось эталоном и носителем демократии – повело себя, мягко говоря, совсем не демократом, а в какой-то мере – самозваным карателем.
Дальнейшая судьба классической греческой демократии, пишет Эдуард Фролов, была всем этим предрешена, поскольку «атака, более или менее стихийная, велась и на самое основное в политической идеологии – на республиканскую доктрину. Чем больше война и смута подтачивали веру в традиционные институты и принципы, тем чаще взоры не только масс, но и государств обращались в сторону сильной личности, с которой стали связывать надежды на спасение или успех».
Можно было бы надеяться на согласие и баланс интересов расовых групп в США – если бы нынешний конфликт не был бы так густо замешан на мщении, на реванше.
В обозримом будущем появится запрос на твердый порядок. Агентурой авторитарного реванша выступит средний класс (скорее всего, независимо от расы). Этим людям сильнее всего нужен социальный покой и работающие институты – не обязательно безупречно демократические. Неважно, какие! Рано или поздно обывателя спросят – не социологи спросят, а сама жизнь задаст вопрос: «Что тебе больше нравится – уличные погромы и безумие расовых квот, но зато полнейшая демократия; либо же поменьше демократии, зато предсказуемость и порядок?»
Полагаю, не надо долго гадать, каков будет ответ.
Вот вам афоризм: там, где покончено с Первой поправкой, начинает работать Вторая. Там, где на наших глазах отменяется свобода слова – а она в США уже практически отменена, за слова людей выгоняют с работы – там главным оратором становится полковник Кольт (он же товарищ Маузер). В этих условиях авторитарный лидер становится спасителем усталой и издерганной нации.
В каком-то смысле нам повезло: «конец истории», прямо по Гегелю, для пущей несомненности, случится еще раз, и мы станем зрителями этого печального спектакля.
