Цивилизация
Начнем с Ленина, тем более что несколько дней назад была годовщина его смерти. Рассказывают, что 22 января 1924 года Станиславскому сообщили: «Константин Сергеевич! Ленин умер!» Великий режиссер уронил пенсне и всплеснул руками: «Как? Михаил Францевич?
Ленин для Станиславского был один – выдающийся актер М.Ф. Ленин (псевдоним; настоящая фамилия Игнатюк), 1880 – 1951, народный артист РСФСР, впоследствии кавалер ордена Ленина, что особенно мило.
Мне кажется, что это не анекдот, а чистая правда. Давайте сопоставим два свидетельства, двух литераторов – одного знаменитого, другого – совсем малоизвестного.
Первое:
«Задрожали вдруг и стали черными люстр расплывшихся огни… Превозмог себя и встал Калинин. Слезы не сжуешь с усов и щек. Выдали. Блестят у бороды на клине. Мысли смешались, голову мнут. Кровь в виски, клокочет в вене: - Вчера в шесть часов пятьдесят минут скончался товарищ Ленин! (…) И мужичонко, видавший виды, смерти в глаз смотревший не раз, отвернулся от баб, но выдала кулаком растертая грязь. Были люди - кремень, и эти прикусились, губу уродуя. Стариками рассерьезничались дети, и, как дети, плакали седобородые». (Владимир Маяковский).
В общем, говоря словами древнего летописца, «стон стоял по всей Русской земле».
Но – по всей ли?
«22.1.1924. Проходя по Арбатской площади, услышал газетчиков-мальчишек, кричащих на всю Москву о смерти Ленина, случившейся вчера в 6.30. Этот крик надолго остался в ушах, пронзительно звучащий из темноты. На улицах было хорошо, как-то по-рождественски снежно. 23.1.1924. С утра в городе было какое-то движение, особенно у нас на Балчуге, так как это дорога, где повезут Ленина с Павелецкого вокзала в Дом Союзов. Еду домой. Сегодня у нас Жирмунский. Я спросил кое-что о Гумилеве. Потом перешли на стихи Мандельштама. 25.1.1924. Был в Академии на докладе Усова о Ренье. 26.1.1924. Папа дал продать его портсигар и его крест. 27.1924. Везде демонстрации из-за похорон Ленина. Страшный холод. Все эти дни у Дома Союзов на морозе дни и ночи напролет стояла огромная очередь людей, желающих посмотреть на Ленина. Трамваи ходят из-за этих событий черт знает где». (Лев Горнунг).
И разумеется, всероссийское паломничество ко гробу Ленина было организовано теми, кто хотел установить культ нового божества. А как иначе в разоренной стране с разваленным транспортом можно было организовать приезд рабоче-крестьянских делегаций из дальних губерний?
Кстати, этот культ активно насаждался, начиная с 1919 года: уже тогда появились первые улицы, площади и даже города, названные именем Ленина.
Естественно, что человек, попавший в силовое поле коммунистической власти, поддавшийся обаянию ее силы, жестокости и фантастических проектов – пишет о смерти Ленина как о катастрофе, сотрясшей нацию. Но другой человек, более скромный, менее одаренный, но занятый совсем другими делами – воспринимает это происшествие совсем иначе. Во всяком случае, не рыдает ночи напролет, а беседует с Жирмунским о Мандельштаме и ходит на лекции. Которые, кстати, не отменялись – факт, который делает нарисованную Маяковским картину глобально-тотального траура слишком уж «картинной», агитационной.
Почти все события – да какое там «почти», абсолютно все события истории! – можно рассмотреть с разных точек зрения.
Дмитрий Меньшов (1892 – 1988), крупный математик, членкор АН СССР, рассказывал о своем знаменитом учителе академике Лузине:
«Николай Николаевич вернулся в Москву и начал руководить семинарием сам. В 1915 году мы занимались функциональными рядами, а в 1916 году - ортогональными рядами. А потом наступил тысяча девятьсот семнадцатый год. Это был очень памятный год в нашей жизни, в тот год произошло важнейшее событие, повлиявшее на всю нашу дальнейшую жизнь: мы стали заниматься тригонометрическими рядами».
То есть все поняли, какое важнейшее событие произошло в 1917 году?
Хотя один наш профессор на филфаке считал иначе. Он говорил, что в 1917 году произошла революция – Ева Закс доказала, что «атомы» Демокрита и «эйдосы» Платона суть одно и то же.
Из этих вроде бы анекдотических случаев следует весьма серьезный вывод: не надо путать историю науки и историю искусства с политической историей. И даже с историей повседневности.
Хотя они, бывало, сильно влияют одна на другую. 17 декабря 1938 года Отто Ган и Фриц Штрассман на лабораторном столе размером в не слишком большой кухонный (его показывают в музее) осуществили расщепление атомного ядра – после чего создание ядерного оружия стало делом техники и вопросом времени. И об искусстве: если бы не огромный талант Маяковского, Багрицкого и прочих трубадуров РКП(б) – кто знает, сложился бы в России этот безумный культ революции, Ленина, ЧК и гражданской войны?
Историю переписывают постоянно: собственно, история в этом и состоит – в бесконечных уточнениях, дополнениях, вычеркиваниях и перевертышах. Красивую, парадную, и, главное, «свою» историю пишут победители, но одновременно – в подполье или эмиграции – ее пишут побежденные. Уже совсем другую.
А еще историю могут писать совсем уж сторонние наблюдатели, третьи, так сказать, лица. Потом эти версии сталкиваются. Иногда идет борьба на уничтожение, иногда достигается компромисс, но через недолгое время все повторяется снова и снова.
Наверное, это правильно. Иначе получится вариация на тему «кто первый встал, того и тапки» - то есть «кто первый написал учебник и получил одобрение власти – того и историческая правда». Так не бывает. Переписывание (дописывание, переосмысление) истории – совершенно нормальный процесс.
Но – с двумя оговорками. Одну мы уже сделали. История политических учреждений, история экономики, история науки, история культуры и искусства, даже история повседневности (что носили, за кого выходили замуж, и как ходили в гости) – это все-таки разные истории. Наверное, создать «единую историю», которая бы включала в себя все перечисленное, но не просто механически запихнутое под одну обложку – а именно как единый политико-социально-экономически-интеллектуально-художественный процесс – вряд ли возможно. Похоже на неразрешимую физическую задачу создать «единую теорию поля» (она же «общая теория всего»).
Вторая оговорка еще важнее.
Переписывание истории должно быть в своей основе историчным. То есть желательно избегать модернизации. Все-таки история – это взгляд в прошлое.
Надо понимать, что и три тысячи, и триста, и даже, представьте себе, тридцать – да, всего тридцать лет назад! – люди жили, чувствовали и любили иначе, чем теперь. Господствовали совсем другие правила. Разговор о правах человека в XVII веке, о правах людей небелых рас в XVIII веке, о правах женщин в XIX веке, и о правах детей или душевнобольных в первые три четверти ХХ века – казался такой же нелепостью и даже дикостью, как сейчас нелепым и диким считается отрицание этих прав или пренебрежение ими.
Поэтому не надо говорить об античном капитализме и социализме и тем более о неполиткорректности персонажей романа «Унесенные ветром». Не надо осуждать Маяковского и Багрицкого за то, что они воспевали революционное кровопролитие.
Вот и слово сказалось – осуждать.
Дело в том, что помимо истории политики, искусства, науки и экономики существует еще и история морали. История постепенного очеловечивания отношений людей друг к другу. История освобождения женщины от мужского доминирования. История уважения к Другому, независимо от его расы, этничности, подданства, вероисповедания, сексуальной ориентации, социального положения и образования, а также заболевания и возраста.
Рискну быть слишком выспренним, но история политики – это история свободы, история экономики – это, в конечном итоге, история равенства (хорошо, имущественного выравнивания, да здравствует общедоступный супермаркет), а история морали – это история братства.
Не просто формального признания за Другим его прав, но история искреннего, сердечного принятия Другого как необходимой части себя.
История морали тоже существует в некотором отдалении от всего, даже от литературы и искусства. Потому что и авторы, и герои старинных произведений (а часто и не таких уж старинных, всего 30-40-летней давности) живут по законам своего времени. Непонимание этого приводит к нелепым, на мой взгляд, результатам.
Недавно в интернете я наткнулся на странную дискуссию. Осуждали поэтов Роберта Рождественского и Давида Самойлова.
Первого за то, что он в своем стихотворении «Будь, пожалуйста, послабее» якобы унизил женщин, воспев слабость как главное женское очарование.
Второго за то, что он в своем стихотворении «Грачи прилетели» якобы посмеялся над одинокой некрасивой небогатой женщиной, которая рассчитывала на свидание со случайным знакомым, даже купила на последние деньги дешевый тортик, а кавалер не пришел.
Если к стихотворению Рождественского с прямо выраженным пожеланием «будь послабее» еще можно придраться с феминистской точки зрения, то что обидного и «анти-феминного» в сочувственных строках Самойлова – мне понять непосильно. Возможно, впрочем, само по себе сочувствие бедной одинокой некрасивой женщине – ныне воспринимается как оскорбление. Ну а коли он в своем дневнике повторил старинную, банальную (и, разумеется, неверную) мысль о том, что женщина более телесна, а мужчина более духовен – вот тут-то Давиду Самойлову конец и пришел. Во мнении читателей, я имею в виду. Никакие его литературные и поэтические заслуги не могут уравновесить его «мужской шовинизм». К Роберту Рождественскому это тоже относится.
Хотя если чуть внимательнее посмотреть на русскую и мировую литературу с VIII века до н.э. по ХХ век н.э. – под эту раздачу могут попасть буквально все, от Гомера до Горенштейна.
Вообще же вся мировая, а особенно же европейская литература – это бурление мужского шовинизма, расизма и гомофобии.
Возникает своего рода морально-исторический ревизионизм, отчасти даже похожий на реваншизм. Группы, которые в прежние исторические эпохи были унижены, требуют сатисфакции. В каждом произведении литературы и искусства, претендующем на широкое признание, должны быть африканцы, представители ЛГБТ, а также инвалиды. Желателен эпизод инцестного изнасилования, и вообще побольше детских травм. Возникает своего рода новая цензура.
В советском фильме или романе непременно должен быть сознательный рабочий и мудрый парторг. Из-за этого, кстати, Фадеева заставили переписать роман «Молодая гвардия». В первом варианте, созданном по материалам, как нынче бы сказали, журналистского расследования, были только юные герои-подпольщики, которые сражались с оккупантами самостоятельно, по велению души. «А где же руководящая роль партии, товарищ Фадеев?» Ну нате вам подпольный обком и мудрого коммуниста, который наставляет ребят.
Точно так же и сейчас: «А где чернокожие? А где геи? А где аутисты? Веганы? Экологи? Где жертвы педофилии и вообще домогательств.
Когда это касается новых текстов или фильмов, я развожу руками. Свобода творчества! Вы пишите, вам зачтется! Но когда в отряде Жанны Д'Арк появляются чернокожие солдаты… Это уже похоже на няню Арину Родионовну, которая учит Сашу Пушкина народности и революционности: цензура истории в угоду политической моде.
Сильнее всех оказываются те, кто раньше был слабее. Угнетенные классы, слои и даже относительно небольшие группы – это страшная сила. Оскорбленных – меньшинство, но за ними заразительные эмоции и сплоченность. Диктатура оскорбленных и проводимая ими моральная цензура сегодня почти такая же, как при коммунистах.
Выходом из тупика моральной цензуры может стать только диалог. Спокойный, добрый, неторопливый и подробный.
Это касается всех скандалов с «переписыванием истории».
