Цивилизация
Одно из как будто незаметных, но вездесущих новшеств последних лет – обилие едален, которые посвящены советскому периоду нашей истории. Все эти вареничные, чебуречные и просто столовые под названиями вроде «Советские времена». Нет, я понимаю, что в советские времена мы делали ракеты и покоряли Енисей, но ведь общепит в массе своей был полным ужасом. Зачем же на него ссылаться в рекламных целях?
Это когда-то давно в СССР был такой лозунг: «советское – значит отличное». Ну, так мы тогда другого почти что и не пробовали, а если пробовали – считали несравненно лучшим. И лозунг этот переделывали в «советское – значит, шампанское» (другого-то не знали). А вот теперь чебуречная. А зачем? Неужели рекламный ход для тех, чья молодость прошла в этих чебуречных – тех, кому за шестьдесят? Слабо верится, что именно с ними чебуречные связывают свой будущий успех на рынке. Полагаю, что они скорее обращаются к тем, кому нет сорока, кто в СССР жил разве что в раннем детстве.
Мне на момент официального оформления его развала, то есть Беловежских соглашений, было 23 года, и я уже был отцом двоих детей. И я очень четко ощущаю, что я – из последнего советского поколения. Мне приходилось брать на себя ответственность за множество решений, детей чем-то кормить, а значит – без конца унижаться за еду: выстаивать в очередях, искать знакомств, выискивать ведомственную столовую получше. Ведь без демократии, без свободы слова, без множества других интересных вещей человек прожить может. А без еды для своих детей все-таки нет.
Когда мне говорят о прекрасной советской эпохе, я вспоминаю осень девяносто первого, последние месяцы Союза.
В нашем универсаме на Петровке было ровно два товара: уксус и хмели-сунели. Среди пустых полок бродили скучающие продавцы, а покупатели уже и не забредали. И вот однажды случилось чудо: завезли подсолнечное масло! У входа стояли автоматы по его продаже: опускаешь полтинник и тебе наливают в свою тару что-то около полулитра.
Без подсолнечного масла жить трудно, особенно если никакого другого нет, я взял трехлитровую банку и деньги – с разноцветными бумажками с Лениным проблем никаких не было, я, хоть и сам учился, но давал уроки. Только купить на эти деньги уже было ничего нельзя. А еще взял «карточку покупателя» (в которую были вписаны двое моих детей), потому что полтинников – монет по 50 копеек – в обиходе уже практически не было. На них разменивали на кассе бумажные рубли, но только по одному рублю на человека. А если бумажка про двоих детей – это уже три рубля, шесть полтинников, та самая трехлитровая банка почти до краев, долго будет, чем поливать макароны (ими мы запаслись).
И вот представьте себе картину… Стоит огромная очередь, все со своими банками и бутылками. Перед автоматами – каша из битого стекла и масла: кто-то не удержал, уронил, и за ним кто-то еще, и толпа напирает, не дает убрать это месиво, нельзя задерживаться ни на минуту и думаешь только о том, как не упасть в эту жуткую кашу. Периодически к автоматам подходит охранник, выгребает полтинники, несет их на кассу – и тут же очередь распадается, каждый рвет полтинники на себя, доходит до драки…
Часа через четыре я принес домой почти три литра подсолнечного масла в стеклянной банке и понял одно: пусть будет что угодно, только пусть это прекратится. Мое пожелание сбылось: скоро наступил новый год, а с ним – девяностые.
Мне, конечно, скажут, что тогда никакого Союза уже по факту не было, и будут правы. Что ж, отмотаем пленку лет на пять-шесть назад, мы увидим, как в том универсаме частенько «выбрасывают» сыр и иногда – колбасу, как можно спокойно купить замороженную рыбу путассу и салат из морской капусты, и даже суповой набор из костей и хрящей в мясном отделе (а в остальной стране и того не было). Как во множестве столовых дают что-то вполне съедобное и не очень вредное, почти что без очередей. Но вот этот императив «хочешь есть – унижайся» оставался неизменным. Унижайся, выступая на собраниях, делай карьеру партработника – и, если повезет, лет через …надцать будешь получать заказы в распределителе и питаться за копейки в закрытых столовых.
Что угодно, но только не это. Только не советская чебуречная.
А вот те, кому было на пять-десять лет меньше – те помнят только потрясающе интересные перестроечные годы, пришедшиеся как раз на их пубертат. Гормональные бури переплелись тогда с социальными, а холодильник наполняли мама с папой – да и кому в такую пору бывает до холодильника? И первый глоток портвейна вдвоем на крымском пляже под тот самый советский чебурек остался в памяти самой роскошной трапезой юности…
А от тех, кто еще младше, я постоянно слышу, какую великую страну мы потеряли. Я пытался раньше что-то объяснять по праву человека, жившего в этой стране, а потом понял: мой опыт совсем никого не интересует. Эти люди мечтают не о Cоветском Союзе, в котором я жил (и уж тем менее о том, в котором жили мои дедушки-бабушки). Им мила прекрасная страна добрых, бескорыстных людей из фильмов и песен советского времени. Нет, речь не идет о советской пропаганде вроде «Кубанских казаков», это уж слишком примитивно, да и в эстетику «Заставы Ильича» попасть современному зрителю все же довольно трудно. Пожалуй, для увековечения образа Союза, Который Мы Потеряли, больше всего сделали режиссеры Гайдай и Рязанов: это по-прежнему смешно и по-прежнему прекрасно, а те отдельные недостатки, которые они высмеивают, выглядят привлекательней нынешних достижений.
А ведь это очень тревожный симптом для страны. Советский человек, по крайней мере в теории, был устремлен в прекрасное будущее – но будущее действительно можно создать своими руками.
Постсоветский россиянин устремлен в воображаемое прошлое, которого не было раньше и не будет впредь.
И это значит, что немалое количество людей просто не видит никакого смысла, никаких перспектив в той реальной стране, которую они населяют. У них нет настоящего.
Впрочем… Пройдут годы, сменятся моды и однажды мы окунемся в Романтику Девяностых. По всей Москве откроют распивочные с соответственными названиями и атрибутикой, там под звуки шансона будут бодяжить спирт «Рояль» и жарить «окорочка Буша». Мы к тому времени успеем состариться и молодежь с горящими взорами станет расспрашивать нас о тех временах великой свободы, которые нам посчастливилось застать.
В конце концов ведь и я, родившийся в 1968 году, тоскую о творческих, переломных, прекрасных Шестидесятых, которые я не успел увидеть. Эх, было же время!
