Цивилизация
«Только не ходите на улицу Аль-Куатли, там проститутки». Годный совет для тех, кто в первый же вечер идет искать контактные линзы в сверкающую витринами арабскую ночь. В аккурат на улицу имени Шукри Аль-Куатли — первого президента независимой Сирии. Вряд ли он надеялся, что улица в его честь (да и страна) станет настолько свободных нравов. А линз не оказалось, как и проституток — потом выяснится, что их и не отличишь: паранджа удачно скрывает и красоту, и порок.
Сирия. Алеппо. Сентябрь-2000.
Нас пятеро — молодых, упругих, белых, трое — блондинки, которых местные могут невзначай принять за этих самых падших женщин. Одна, правда, «худовата», как потом выразится водитель маршрутки в Пальмире. Его брат будет глазеть на это худоватое чудо и пытаться одарить его из глубины своего крестьянского сердца тем, чем богата пальмирская земля, — мешком фиников. На обратном пути голубоглазка всплакнет — водитель полдня кормил, показывал еще не налившиеся гранаты, водил по музеям, крепости, самой Пальмире. Бесплатно. Так не бывает.
Как не бывает незапертых ночью машин — а зачем? Не украдут же. Но в Сирии было.
Было вообще то, чего не могло быть в «мусульманской стране» — по крайней мере в мозгу наших мам и пап. Девицы в коротких юбках и ботфортах — армянки, арабки поскромнее, — ток-шоу, стилист Жак, для которого волосы моет специально обученный человек, ЕГЭ, автобусы «Пульман», хруст французской булки. И нет, не помноженное на арабский колорит.
Хотя и колорита хватало. Как арабского, так и чисто сирийского, с ноткой поклонения «арабскому льву» — Хафизу Асаду. И сыну его Башару, оказавшемуся летом 2000 года у руля. Портреты везде и как бы нигде, уважаемая часть пейзажа.
Вот простой сухарь. Казалось бы — суши и кроши. Но нет! Мрак для русского человека с расстройством желудка. Хотя французский багет есть. Но местные любят лепешки, замораживают впрок, а пекари сушат прямо на тротуаре. И ничего — обойдешь лепешку, промелькнет мысль про антисанитарию и погаснет. Или кофе крепкой обжарки с кардамоном — после десятой крошечной чашечки сердце выскакивает из груди. Или жуткие сладости из Хамы — плевки сладкой белой массы, которой угощает всякий, кто из Хамы: и есть невозможно, и не взять нельзя. Или картошка — только фри, прямо режут заброшенную на чужбину русскую душу. Отвести ее можно в редких гостях, где мама (арабская мама — аналог русской бабушки) нажарит картошки — жалкую мисочку среди бесконечных кебабов, оливок, таббуле, фаттуша, бамии и пахлавы. Или скромный комендант общежития, кладущий в твое отсутствие ключ от нового замка под женскую прокладку. Или тощие пеликаны на набережной Тартуса, как голодные кошки, ждут рыбаков, ворчат, щипают — дай, дай, дай! Или розовое шампанское — кислятина, но пить можно: просто добавь пару ложечек сахара.
В ноябре русская душа маленько скукожится, окрысится. «Снега нет», — поставит диагноз врач. Окей. Мы не навсегда в Майами — живем дальше.
Редкие девушки в парандже — их гнездо на филфаке, туда отправляют самых прогрессивно-консервативных в ожидании «замужа». Не потому, что арабские мужчины жалуют учительниц, просто проходной балл по ЕГЭ самый низкий. Сидят стаей, отдельно от «цивильных», перешептываются, из-под паранджи веет девичьей удалью и весельем. Стреляют глазами в парней, сразу видно. Жизнь-то заранее устроена: школа-универ-школа-замуж-дети. Любое звено на этом нехитром жизненном пути смело вычеркиваем, и жизнь эта не станет блеклой. И порой так завидуешь им — все-то устроено, за тебя поработано и выбрано. Рожай, сиди, гуляй, пей сок, ешь таббуле. До двух ночи в клубе инженеров — с мужем, свекровью, детьми, естесно.
Черных одежд на улицах вообще мало, а если и есть — то группками, по двое — по трое, кое-кто с мужем-братом-мамой-сватом-выводком детей. Надела паранджу — одна не ходи! Если одна — то, поговаривают, прячет тот самый порок (и больше ничего!) под летящей накидкой.
И запах, запах, запах ночного жасмина под Земфиру. И старины. Нет, древности. Сухая земля дышит древностью. Дома 15 века — да это почти новодел, там люди живут.
В Мадине специи покупают, как и пять веков назад. Хоть «Великолепный век» снимай — Хюррем прохаживается по тому самому балкону, деревянному, резному. Или Зенобия — не прохаживается, а уже бежит, скачет — по Пальмире и дальше, дальше, дальше: завоевывает новые куски каменной пустоши. Кончает плохо — в золотых цепях. Или Апама по новенькой Апамее — в честь себя любимой (в ее честь муж назвал несколько городов, а что сделала ты?).
Теперь все это только по фотографиям. Теперь только руины от руин. Одни варвары разгромили, другие — разграбили, а может, одни и те же. «Боевики» оказались мощнее этих сатрапов, согдов, диадохов, цариц, консулов, живших на этой земле сотни лет… Война-с.
Через десять лет эта война уже в воздухе, но еще мираж. Автобус из Бейрута уже объезжает Хомс и Хаму (древние чудо-колеса, нории, как вы там?). В разговорах, на «Аль-Джазире», в листьях деревьев — тревога. «Мой друг — курд. Как я пойду его убивать?» — бросит он, выпивая виски, который все еще есть. О курдах раньше шутили, как у нас о чукчах, по-доброму, при всех. Теперь — невозможно. Потом они, эти смешливые парни, разбежались, разъехались — лишь бы не убили, лишь бы не убивать. Мыкаются по городам и весям и возвращаются домой — туда, где ничто. Не в совсем убитую, но, кажется, в изнасилованную, раненую, обезлюдевшую страну.
Остановите Землю. Я сойду в Алеппо.
