Цивилизация
Дружба Беллы Ахмадулиной с Владимиром Войновичем возникла позже, чем с теми поэтами, вместе с которыми в шестидесятые она брала стадионы. Но если о товарищах ранней поры спустя десятилетия она аккуратно скажет «Все мы стали немножко разными», то неспешно зарождавшаяся симпатия к Войновичу с годами переросла в неразрывность, передать которую под силу, кажется, лишь Ахмадулиной: «С Володей мы как-то кровопролитно близки, уж некуда ближе, а все сближались…»
— Правда, что вечерами после работы на стройке вы посещали семинар поэта Коваленкова в Литинституте, чтобы поглазеть на «неземную красавицу Ахмадулину»?
Владимир Войнович: Так вышло, что этот Коваленков пригласил меня к себе в семинар. Я пошел. Не думаю, что задержался бы там: занятия проходили днем, мне приходилось как-то исхитряться, выкручиваться, удирать с работы.
Долго так продолжаться не могло, но когда я увидел Беллу, то стал регулярно ходить, чтобы посмотреть на нее.
Кстати, она еще посещала семинары Михаила Светлова. Я и туда записался из-за возможности украдкой на нее пялиться. Белла меня в упор не замечала, да я к этому и не стремился. Я был провинциал, бедно одет, работал плотником на стройке. Разумеется, во мне жила надежда, что перестану им быть, но я еще точно в этом не был уверен […]
Как мы стали друзьями? Толчком для сближения, по-моему, послужила встреча на премьере в театре на Таганке. У меня тогда с Таганкой завязался роман, репетировали пьесу по моей повести «Хочу быть честным». После одной из премьер в кабинете Любимова устроили что-то вроде банкета. Все подвыпили, я тоже. Будучи «под мухой», залез на стул и начал в присутствии Ахмадулиной, пародируя ее, читать нараспев «Дуэль»: «Так кто же победил: Мартынов / Иль Лермонтов в дуэли той?» Белла — у нее же великолепное чувство юмора — не обиделась на шутку, а развеселилась. С тех пор она меня стала немного выделять, мы теплее общались, хотя вспомнить, что я ходил с ней на один и тот же семинар Коваленкова, она так и не смогла. А затем мы оказались соседями по «писательскому» дому на улице Черняховского.
Я бывал у Ахмадулиной дома, последовательно общался с тремя ее мужьями. Геннадий Мамлин был детским поэтом, драматургом. Этот брак (гражданский или официальный, не знаю) продолжался коротко и казался мне странным. Забавляло, что супруги обращались друг к другу на «вы».
Следом за Мамлиным появился Эльдар Кулиев, сын классика балкарской литературы Кайсына Кулиева. Эльдар производил впечатление резкого и нервного молодого человека. Белла от него родила дочку Лизу. Маленькими Беллиных детей я плохо помню, поскольку приходил в гости поздно: дочки уже спали. Но сейчас мы с Лизой нежно общаемся. Она дружит с моей дочерью Ольгой, живущей в Германии. Лиза — умный, талантливый, глубокий человек. Литературно одарена. И она очень-очень, на мой взгляд, похожа на маму…
Я всегда испытывал радость, когда встречал Беллу. Когда она ко мне приходила или я к ней. Когда мы выпивали, и Белла что-то говорила своим певучим голосом.
За ее немножко высокопарными словами я видел серьезный и критичный ум. Проницательность. Она сразу чувствовала фальшь. И не терпела ее. Бурно взрывалась.
— На вечере в ЦДЛ, посвященном вашему семидесятилетию, Ахмадулина сказала о вас: «Замечательный писатель. Замечательный человек. Не думаю, что эти два качества могли разминуться в одной личности». Ну, по отношению к вам не станем возражать. А вообще-то спорная мысль. Вы, кстати, в «Автопортрете», утверждаете, что крупный писатель не может не быть наделенным трезвым, часто циничным взглядом на жизнь. А коли так, без грима и прикрас рисуете разных известных людей, с коими сводила-разводила судьба. Исключение, пожалуй, составляет только Ахмадулина. Почему? Ведь она слишком безмерна, чтобы быть безгрешной… Вы не видели в ней изъянов? Или — не хотели видеть?
— Никакая Белла не безгрешная. Она была живым человеком, увлекалась мужчинами, несколько раз выходила замуж, может, еще кто-то был, не знаю и вдаваться не хочу. Ей удавалось восхищать мужчин самых разных поколений. Твардовский Белле симпатизировал. Он был противником новых направлений в поэзии, но об Ахмадулиной отзывался с большой теплотой... Она не без удовольствия принимала восторги очень пожилого Антокольского. Его преклонение перед Беллой было не только поэтическим.
— Мужским?
— Ну да. И старческим (смеется.)
[…] Белла была отчаянной хулиганкой. Году в восьмидесятом (Ахмадулина уже написала письмо в защиту Сахарова, впала в немилость) она поехала в Иваново. А когда человек в опале и КГБ им интересуется, начинаются разные мелкие провокации. На перроне Беллу схватили и привели в линейный отдел милиции. Она спрашивает: «В чем дело?» — «Вы пьяная». Белла пожала плечами: «Ну и что? Я же не собираюсь вести этот паровоз!» Она была на редкость быстра и остра на язык.
Вы спрашиваете, видел ли я в Белле недостатки. Видел. Хотя что считать недостатками? Я близко дружил с Виктором Некрасовым, честнейшим, талантливым писателем, добрым и скромным человеком. Знаменитый автор правдивой повести о войне «В окопах Сталинграда» дал мне рекомендацию в Союз писателей. Вика был ужасным пьяницей, матерщинником, и все такое. В то же время я знал людей, которые не пили, не ругались матом, но при этом были негодяями, понимаете?
Нормальный человек — это живой человек, он не обязан быть святым. Порядочным — другое дело. Так вот, Белла была очень порядочным человеком.
Поверх всех своих прочих достоинств она хороший товарищ. Сердечный, отзывчивый, преданный. Вначале я даже вообразить не мог, что это так. Относился к ней как к неземному существу, не подозревая за ней никаких таких благородных качеств. Храбрости, например, которую проявляла впоследствии […]
— К сожалению, совсем скоро и вам, и Ахмадулиной жизнь предоставила шанс выказать истинную отвагу. Ахмадулина засобиралась в дорогу — навестить высланного в Горький Андрея Сахарова. Кто б допустил эту встречу! Но, может, она рассчитывала на магнетическую силу своего «восточного, исподлобья» взгляда, перед которым расступятся стерегущие академика топтуны?
— Беллу я лично отговорил от поездки, напугав, что ее снимут с поезда на каком-то затерянном ночном полустанке. Ничего путного из ее затеи не вышло бы. Тем не менее, сам слышал байку, будто в шикарной шляпе, с букетом цветов она появилась на лестничной площадке перед квартирой Андрея Дмитриевича, и милиционеры на посту, узнав Ахмадулину, смягчились, позволили войти. Этого и близко не было. Красивая легенда, однако ее почему-то не сочинили ни про кого другого… Действительно кто, кроме Беллы, способен переиграть караул? Поскольку я топтуном не был, не знаю, как бы она на меня подействовала своим гипнотическим взглядом. Боюсь, я бы ее пропустил (смеется).
— После того, как вас исключили из Союза писателей, перестали печатать в СССР, взялись гнобить, произошло то, что рутинно во все века происходит с изгоями — их пугливо избегают. Вряд ли вас это особенно удивило, как, очевидно, не удивил и тот факт, что Ахмадулина начала демонстративно часто приходить в ваш дом. Насколько вы нуждались в ее поддержке?
— Я нуждался в поддержке каждого человека.
Когда ты становишься изгоем, любой знак солидарности бесценен. Правда, я в одиночестве не оказался, у меня остался круг друзей. Но Беллина поддержка была очень важна.
Разумеется, я не думал в таких расчетливо-эгоистических категориях, но каждый ее приход был для меня особо приятным событием. Позже она сказала, что в затянувшееся предотъездное время мы почти не расставались. Это не преувеличение. Белла специально приезжала ко мне с Поварской. Едва ли не каждый день. Телефон в квартире был уже отключен. Вечером вдруг раздавался звонок в дверь, я открывал — на пороге стояла она. Входила, мягко отстраняла меня и шла на кухню. Мы часами просиживали за столом, говорили, говорили… Здесь, на кухне, как-то забывалось, что я обложен со всех сторон. О наших ночных посиделках я сочинил пародийное стихотворение, посвященное Белле. Оно ей нравилось, и она потом в компаниях не раз просила меня его прочитать: «Воспоминаний полая вода / Сошла и ломкий берег полустерла. / Нальем в стаканы виски безо льда, / Ополоснем сухую полость горла. / И обожжем полуоткрытый рот, / И помянем, мой друг и собутыльник, / Давнишний год, метро «Аэропорт», / Шестой этаж и белый холодильник…»
— Ахмадулина вспоминала: «угощая уста ободряющим, утешающим напитком», вы в один из вечеров сошлись на том, что можно поступиться жизнью, но честью и совестью — нет, ни за что. В наказание обязательно покинет дар. Неужели и в вас, и в Белле, над которой нависли свои тучи, безмолвствовал инстинкт самосохранения?
— Есть инстинкт самосохранения себя как физического существа, а еще есть инстинкт самосохранения личности.
Мы с Беллой одинаково полагали: предав важные для тебя взгляды, ты перестаешь этой личностью быть. Такое равносильно духовному самоубийству.
Безусловно, существует много людей, считающих: «Пусть лучше я буду жить тлей, тараканом, лягушкой, да кем угодно, чем не жить вообще». Но поскольку мы с Ахмадулиной, как говорят, художники, для нас вопрос так никогда не стоял. Мы это действительно обсуждали. Конечно, напрасно рисковать своей жизнью ни Белла, ни я не хотели. Мы же не самоубийцы. Но иногда наступает такой момент, что тебя ставят перед выбором: или ты откажешься от самого себя, или мы тебя уничтожим. Ну, тогда ничего не остается, кроме как сказать: тогда уничтожайте.
— «Рукописи, если постараться, все же горят». Это ваши слова. Ахмадулина предложила устроить на Поварской прощальный вечер перед вашим отъездом в Мюнхен? Вместе с вами жгла несколько мешков машинописных страниц, ворошила кочергой тлеющие бумаги?
— Незадолго до моей высылки, зная, что я собираюсь попрощаться с друзьями, Белла сказала: «Володя, что, если проводы сделать в мастерской?» Я обрадовался. Наша квартира была небольшой, не могла вместить всех, кто хотел со мной напоследок обняться. Тем не менее, я выразил сомнение: «Может, не стоит?» Поняв, что не хочу ее подставлять, Белла пресекла возражения: «Всё. Решено, и не спорь».
Дня два шла подготовка. Закупали продукты, обзванивали друзей, я привозил бумаги в мешках.
В основном это были черновики и те рукописи, которые хотел уничтожить. Сейчас о многих из них жалею, думаю, зря сжег. Они сопротивлялись, не хотели гореть. Пришлось орудовать кочергой.
Белла была рассеяна и печальна, испытывая двойную грусть: сочувствие ко мне, попавшему в беду, и сочувствие к себе. У меня тоже было тошно на душе. Такое тяжелое настроение, словно нахожусь на собственных похоронах. Хотя — я это не раз говорил и писал — уезжая, был уверен, что вернусь… Мастерская была набита битком. Прихода некоторых людей я никак не предполагал. А вот о желании Андрея Вознесенского проститься со мной Белла мне сообщила. По ряду причин я был на Вознесенского зол, и когда Белла спросила: «Можно Андрей заглянет? Он очень хочет», — я жестко возразил: «Нет, если Вознесенский придет, тогда не приду я».
Обычно я Белле ни в чем не отказывал, ни разу до этого так резко не говорил с ней. Вероятно, моя непримиримость подпитывалась тем, что давно находился в отчаянном положении, был гоним, отвержен, многими предан. Белочка, которая страдала, если кто-то из ее товарищей друг с другом конфликтовал, вдобавок относилась к Андрею с особенной теплотой. И все-таки она мне поддалась, не позвала Вознесенского, как ни мучителен для нее был разговор с ним. Теперь я понимаю, насколько был неправ. Андрей оказался гораздо лучше, чем я о нем тогда думал. Кроме того, когда я вернулся на родину, мы с ним сошлись, и я осознал, что на самом деле он — добрый человек...
— «Душа во сне глядит в чужие краи / на тех, моих, кого люблю, кого / у этих мест и у меня — украли». Стихотворение «Ладыжино» Ахмадулина написала в Тарусе через два месяца после вашего отъезда и посвятила вам. Когда вы впервые его прочитали?
— «Ладыжино» она мне передала с какой-то оказией. Текст был напечатан на машинке, а сверху Беллиной рукой надписано: «Владимиру Войновичу». Я был тронут. У меня полно друзей-поэтов, но никто мне до того ничего не посвящал. Потом некоторые поэты мне все-таки посвящали стихи. Например, Булат Окуджава, Александр Володин и прочие. Но Белла была первая.
— Слова Ахмадулиной из другого посвященного вам стихотворения: «Войнович / и я - / не разрываемы / тщетой житья-бытия / и всем, что — после» — не преувеличение?
— Может, и преувеличение. Но я не стану его опровергать, потому что Беллино признание мне лестно.
— Вы чувствуете в какой-то мере нечто похожее?
— Чувствую. Конечно, чувствую. Мы — разные, но Белла мне совершенно родная душа…
— Вы с юмором рассказывали, как после окончания ремесленного училища парторг завода не доверил вам на демонстрации нести то ли транспарант, то ли знамя, припечатав: этот человек способен по дороге выкинуть то, что дадут. Вы были обижены, но в зрелые годы пришли к выводу, что парторг оказался проницательным, ибо «вообще нет таких символов и таких портретов, которые я хотел бы носить над своей головой». Что до Ахмадулиной, то, быть может, портреты Пастернака, Ахматовой, Марины Цветаевой она и готова была пронести по людной площади, но такие портреты как-то носить не заведено. Да и вопрос: стала бы? Ее чувства к кумирам были сокровенны. Про властителей же без добавления «дум» Ахмадулина давно воскликнула: «Всяк царь мне дик и чужд». Вы говорили с Беллой в новейшие времена о политике?
— Говорили, безусловно. Достаточно критически. Но, как правило, мимоходом. Мне гораздо приятнее было услышать от нее: «Володя, как я рада твоему звонку», «Мне тебя так не хватает» или: «Вчера у меня брали интервью, и я о тебе замечательно рассказала», чем обсуждать политиков. К большинству из них Белла относилась безразлично.
Она все так же стояла особняком, но еще в девяностые (а может, и позже) продолжала подписывать правозащитные письма.
В октябре 1993-го Белла поставила свою фамилию под знаменитым «письмом сорока двух», призывавшим власть жестко защитить демократические перемены.
Булата тогда буквально затравили за это письмо... К Беллиной подписи оппоненты отнеслись снисходительней, считая, что с ее стороны это импульсивный поступок. Так мог рассуждать лишь тот, кто плохо ее знал. Белла всегда действовала осознанно. Подобно Булату, она увидела нависшую над Россией опасность и не захотела остаться над схваткой даже во имя чистоты своего образа.
— Вы разговаривали с Беллой по телефону за три дня до ее смерти. Можете припомнить какие-то детали? Мелочи, если по отношению к Ахмадулиной это слово уместно.
— У нас был совсем короткий разговор. Я спросил, как она себя чувствует, и сказал: «Белочка, хочу к тебе на днях заехать». А она, ну как она всегда говорила: «Володя, это замечательно. Я так по тебе соскучилась!» Все в таком роде… Мы не договорились о конкретном дне. Я обещал позвонить накануне. И — не успел... Если бы меня попросили расставить знакомых людей по степени благородства, Белла стояла бы высоко-высоко. Мне ее остро не хватает. На Беллином месте фантомная боль. Последнее время мы не часто общались. Однако я знал, что она есть, что можно хотя бы изредка услышать ее голос. И тогда, как писал о ней Булат, «конечно, сразу мне станет легче жить». Да-а-а. Уже не станет.
