Цивилизация
— Во вторник судья Замоскворецкого суда Людмила Москаленко направила фигуранта «болотного дела» Михаила Косенко на принудительное лечение в психиатрический стационар общего типа. Достаточно ли у наших судей компетенции, чтобы разбираться в психиатрических экспертизах?
— По большей части, нет. Психиатрические экспертизы постоянно проводятся по делам об убийствах. И обычно заключения экспертов воспринимаются не критически. Поколебать мнение судьи может только специалист, который, по просьбе адвоката, разбирает заключение эксперта и представляет свое письменное заключение в суд. Это может заставить судью назначить дополнительную и повторную экспертизу. Но она опять-таки будет доверена государственному учреждению.
— Как вы оцениваете решение по делу Михаила Косенко?
— Судебная практика выработала правильную, я считаю, позицию, что нельзя судить невменяемого за деяния, связанные с участием в группе и предполагающие определенные цель и мотив. Невменяемый не может, например, совершить хулиганство, потому что у него нет в помраченном сознании соответствующего мотива и желания противопоставить себя обществу. Он не может совершить покушение на убийство, потому что не отдает себе отчет в смысле своих действий.
Судебная практика шла по тому пути, что невменяемость лица определяется только совершенным этим лицом деянием, объективно причиненным вредом. А вот стремление участвовать в массовых беспорядках, преступные намерения ему вменяться в принципе не могут, ибо психическая болезнь поражает его интеллектуальную и волевую сферы.
— Вам в вашей практике приходилось направлять обвиняемого к психиатрам?
— Неоднократно. Например, помню господина, который ударил ножом директора овощебазы, куда пришел устраиваться на работу. Даже не ножом, а сувенирным кинжалом. Потом сообщил, что он посланец Аллаха, забаррикадировался в кабинете, взял заложников. Приехали специалисты по антитеррору, снайперы приготовились в него стрелять. И представляете, две заложницы его защищали своими телами, чтобы мужика не подстрелили. Одна шла сзади, а другая впереди, прижавшись к нему. Суд под моим председательством решил, что ему можно вменить лишь причинение вреда здоровью пострадавшего, и изменил квалификацию его деяний; следователь же увидел в поступке этого человека покушение на убийство, как если бы он осознавал значение своих действий и предполагал именно убить директора. Он отбыл примерно год в психиатрической клинике, потом я его освободил.
— Что значит «я его освободил»? Каким образом?
— Спустя полгода после того, как судья направил человека на принудительное лечение, должно проверяться его состояние. Собирается врачебная комиссия и решает, увенчалось ли решение успехом, есть улучшение состояния здоровья пациента или нет. Если он перестал быть угрозой для общества и самого себя, главный психиатр города вносит представление в суд, прося освободить человека из стационара. Такие представления судья и рассматривает. Как правило, тот, который направлял обвиняемого (в судопроизводстве используется термин «лицо, совершившее запрещенное уголовным законом деяние») на лечение.
— То есть судья Москаленко каждые полгода будет решать, вылечился Косенко или нет?
— Да, скорее всего, так оно и будет.
— Вы можете припомнить в российской практике последних двадцати лет вынесение постановления о принудительном психиатрическом лечении по политической статье?
— По политической — нет, не припоминаю. Хотя не исключаю, что и выносились. Психически нездоровых людей любой экстремизм притягивает, как мотылька огонь.
— Понятно, что у нас в стране нет прецедентного права, и все-таки судьи пристально следят за резонансными делами. Может ли решение судьи Москаленко стать показательным для них?
— Самое страшное, что да, может.
И получится, что невменяемым можно приписывать умысел, мотив, приготовление преступления, участие в группе. А это в корне неправильно. Это очень опасный прецедент, он грубо нарушает прежние правовые позиции Верховного суда.
На сайте СПЧ (президентский Совет по правам человека. — «Газета.Ru») мы вывесили «Вестник» под моей редакцией, где есть описание случая Косенко, к которому прикреплены прецедентные решения Верховного суда. Но судебная практика почему-то не считается с правовыми позициями ВС. А ведь последовательность судебной практики — залог соблюдения в стране принципа правовой определенности.
— Будет ли Совет по правам человека отслеживать условия содержания Михаила Косенко?
— Постановление в законную силу еще не вступило. Поэтому сегодня, видимо, преждевременно решать, какие шаги предпримет совет.
— Возможно ли, что при рассмотрении апелляции будет проведена новая психиатрическая экспертиза?
— Да. Особенно если адвокаты предъявят заключение специалиста или какие-то другие доказательства, говорящие о том, что решение суда было необоснованным. Например, что комиссионная экспертиза, которая проводилась, была поверхностна либо в заключении есть противоречия и пробелы.
— Сегодня Совет по правам человека вплотную занимается проектом постановления об амнистии к 20-летию Конституции. Подпадут ли под нее фигуранты «болотного дела»?
— Окончательного текста проекта пока нет. Комиссия СПЧ по прецедентным делам, куда я вхожу, будет к этому стремиться. А как уж проголосуют на совете — я, конечно, сказать не могу.
— Что важнее для судьи — законность или справедливость? Как в этом смысле вы оцениваете судебные решения по громким делам — «Кировлеса», Ильи Фарбера, «болотному»?
— Очевидно, во всех этих случаях судьи руководствовались собственными представлениями о том, как надо применять закон. Не думаю, что все согласны с тем, что это очень справедливые решения.
Мне кажется, мало соблюсти букву закона, надо еще смотреть, во имя чего ты это делаешь. Есть так называемые конституционно оправданные цели. Вот в чем заключаются конституционно оправданные цели в данных случаях — я не очень понимаю, честно говоря.
— В любом профессиональном сообществе есть некие внутренние неофициальные табели о рангах. У российских судей есть такая табель о рангах? Или, может, этический кодекс? Влияет ли как-то позиция общества на них?
— Новый Кодекс судейской этики был принят в декабре 2012 года. Что касается влияния общества, то в этом кодексе говорится, что судьи могут сообщать информацию журналистам и заинтересованным общественным объединениям, вправе даже объяснять свои решения. Но требования принимать позицию общества, мыслить себя частью этого самого общества — такого требования там прямо не записано. Скорее наоборот, в статье 15-й кодекса говорится, что судья должен быть лоялен к судебной власти, а вовсе не к обществу.
И еще есть норма о том, что судья руководствуется общепризнанными принципами морали лишь в том случае, если они не противоречат кодексу судейской этики. То есть это скорее изоляционизм, а вовсе не чуткость к интересам общества.
— Знаете ли вы судей, которые ушли из системы, потому что их пытались заставить вынести несправедливый, по их мнению, приговор?
—Что-то не припомню такого случая. Есть правило, что судья при давлении на него должен сообщить об этом. Но пока, насколько мне известно, никто про начальство такого не писал, хотя от председателей судов исходит постоянное жесткое и беспардонное давление на судей.
— Можно ли доказать неправосудность приговора спустя 5, 10, 15 лет? Не боятся судьи этого?
— Это очень редко происходит. И обычно связано с грубой фальсификацией доказательств, подделкой протоколов заседаний или установленным фактом получения взятки. Да и в этих случаях неправосудность приговора как преступление доказывается очень сложно: попробуй отличи умышленное неправосудие от добросовестного заблуждения судьи. В год за неправосудные приговоры привлекается к ответственности всего четыре-пять судей.
— Во время сентябрьской встречи президента с СПЧ вы обсуждали с Путиным работу судов. У него к ней есть претензии?
— Владимир Владимирович, очевидно, понимает, что «не все в порядке в датском королевстве». Хотя он и сказал, что нельзя всю нашу судебную систему называть никуда не годной, по сути, у него есть понимание, что без реформы здесь не обойтись. Это очевидно. Пока, правда, за реформу выдается слияние высших судов.
— А что вы понимаете под полноценной судебной реформой?
— Она должна возвратиться к идеалам 1990-х годов, когда и была принята концепция судебной реформы. В частности, я говорю об участии народа в отправлении правосудия.
— Речь о суде присяжных?
— И о суде присяжных. И о возвращении к народным заседателям. Например, при решении вопроса о заключении под стражу. Самое интересное, что судьи эту идею тоже поддерживают.
— Видимо, хотят разделить ответственность?
— Совершенно верно. Хотя и Конституцию — 32-ю статью, часть пятую, про участие народа в отправлении правосудия — никто не отменял. Но, конечно, в основном это желание разделить ответственность, чтобы не наказывали за неугодные власти решения. Всегда можно сказать, что это не он, судья, так решил, а «народ».
— Если бы, к примеру, «болотное дело» рассматривал суд присяжных, итоги могли быть другими?
— Думаю, да. Если не ошибаюсь, в 2005 году Ульяновский областной суд рассматривал дело о массовых беспорядках. Позиция защиты состояла в том, что если речь не идет о доказанном вооруженном насилии и если нападавшие на работников правоохранительных органов не преследовали целью парализовать государственную деятельность, скажем, транспорта или административных учреждений, то это не массовые беспорядки, а всего лишь хулиганство. Присяжные согласились с данной позицией, и Верховный суд ее поддержал, отметив в своем определении: «Под массовыми беспорядками законодатель понимает преступление, нарушающее общественную безопасность и способное причинить тяжкие последствия в сфере экономики, политики, экологии, военной сфере, парализовать деятельность органов государственной власти и управления… Применение огнестрельного оружия, причинение телесных повреждений и смерти потерпевшему, а также повреждение чужого имущества сами по себе, без приведенных выше признаков, не могут служить основанием квалификации по статье «массовые беспорядки».
Некоторые обвиняемые в массовых беспорядках в прошлом были оправданы судом присяжных.
— Возвращаясь к судебной реформе, как вы оцениваете слияние Верховного и Высшего арбитражного судов?
— Никакого правового смысла и никакого приращения для дела защиты прав человека я здесь не вижу и не прогнозирую. Среди минусов — дезорганизация работы обеих систем, прежде всего, а также затруднение доступа граждан к правосудию. Потому что людям придется с Камчатки в Петербург летать — опять же через Москву. Так зачем суд в Северную столицу переводить? Система арбитражных судов небольшая по сравнению с судами общей юрисдикции. Поэтому положительные эффекты, которых арбитражные суды уже достигли, скажем, тот же электронный документооборот, могут просто потонуть при слиянии судов.
— Тогда в чем смысл всего этого, хотя бы с точки зрения власти?
— Кадровая чистка, конечно. Сейчас судей выводят за штат, то есть, по сути, ликвидируют несменяемость высших судей. Дальше будет какая-то странная процедура, которая противоречит идее несменяемости, ведь всех этих судей уже назначили пожизненно. И с какой радости будут сокращать их количество? И я не слышал, чтобы кто-то предложил им переход на другую работу. В общем, судебной системе еще раз показали, что она здесь не самая главная. Сидите тихо, вершите свое правосудие, как велят. А то, не дай бог, мы идем к вам.
Беседовала Виктория Волошина
