Цивилизация
На Ставрополье хиджаб запретили так, будто до российского юга докатилось эхо французских побед над исламом. О французских мотивах в практике ставропольского судопроизводства местные наблюдатели говорят, конечно, больше в шутку, хотя есть и те, кто всерьез. Дескать, мы запрещаем хиджабы во имя свободы детского самовыражения, которому эти хиджабы могут быть чужды. Справедливости ради надо признать: большинство сторонников светского единства не пользуются столь вычурными построениями. Политкорректности никто не требует, потому судебный запрет школьного хиджаба — это, понятно, отпор чужим и торжество права тех, кто живет здесь веками.
На юридические, формальные и очевидные несообразности никто не обращает внимания, таков жанр этого суда, что в Ставрополе, что в Париже. Крестики давно перестали быть нательными, но на них не посягают. А если кто скажет, что крестики не одежда, то я вспомню своего однокурсника, который в советское время ходил в институт в кипе. И никакое начальство, даже комсомольское, ничего не могло с этим поделать. Насколько известно, с тех пор запретом носить кипу юриспруденция не обогатилась. Суд между тем исходил из того, что религиозной одежде в школе не место.
Родителям-мусульманам предложили в качестве компромисса заменить хиджаб косынкой, полагая, видимо, что хиджаб — начало той эволюции, которая ведет к поясу шахида, а вовсе не то, что в переводе означает просто «покрывало», вариант — «платок». Но, как выясняется, лучше косынка.
И это вполне достойно называться столкновением цивилизаций, пусть и местного значения. Просто надо правильно понимать, что в данном случае считать цивилизацией. Это не имеет никакого отношения к исламу или христианству. Это лишь опознаватель «свой — чужой». Так наши эмигранты в какой-нибудь уютной европейской стране, в церковь не заходившие даже погреться, негодуют: к мусульманам хозяева почему-то намного более гостеприимны, чем к нам, единоверцам…
Причины, по которым жители Дагестана переходят административную границу и становятся жителями Ставрополья, тоже никакого отношения ни к религии, ни к политике не имеют. Причины совершенно объективны: пастбища. Их не хватает в Дагестане, а переселение с гор на равнину продолжается вместе с трудовой миграцией. Не то чтобы коренные жители приграничных ставропольских станиц проигрывали соседям в экономическом чабанском состязании — хотя и не без этого. Станичникам, кроме прочего, есть куда уходить — так же как по всей России, в которой селяне повсеместно и обреченно становятся горожанами.
Но, как обычно, объективность становится полем для возделывания мифов на национальные мотивы по обе стороны образовавшейся линии фронта. Уже на второй странице эти мифы пропитываются духом святого писания, которое и у христиан, и у мусульман, как известно, одно.
А на дворе, как все знают, исламский терроризм, «Аллах акбар», лезгинка, Курбан-байрам, бешеная рождаемость. В школах все больше девочек в платках…
Представим себе, что соседство не отягощено комплексами. Нет взаимного раздражения и недоверия. Никого бы в этой дистиллированной ситуации не вывели из себя гортанные крики с минарета. Как-нибудь по-соседски бы договорились. И потоки жертвенной крови ни у кого бы не вызывали злобы, потому что их бы направили так, чтобы они не оскорбляли взгляд тех, у кого в этот день никакого праздника. И уж точно не сотрясали бы страну и мир полемики о фасоне школьного платка. Но мир состоит из своих и чужих, и каждая сторона подозревает другую изначально.
Коренные жители видят в каждом проявлении жизнедеятельности гостей вызов. И, возможно, не без оснований, потому что пришельцы, чувствуя враждебность, превращают свою колонию в осажденную крепость, которая по всем законам осадного искусства обязана ощетиниваться.
И бессмысленно выяснять, кто первый начал. То, что все происходит не из-за способа молиться, а из-за пастбищ, делает конфликт универсальным как по происхождению, так и по сценарию развития. Платок, который больше похож на хиджаб, чем на косынку, становится символом агрессии, борьба с хиджабом становится борьбой против чужой идеи, чужого бога и вообще желания пришельцев жить по своим законам, которое, как убеждены коренные, обязательно перерастет в желание этим законам подчинить и их самих. И в школе, в которой всегда ходили по-русски, теперь приходят девочки в платках, а раньше так не было, значит, что-то меняется, и меняется к худшему, потому что меняют чужие.
При этом Ставрополье пик своего воинственного почвенничества пережило уже в конце нулевых. Довольно драматично, однажды осознав, что еще один лихой жест с какой-нибудь стороны — и полыхнет, причем все будут против всех.
Ставрополье остановилось в шаге от того, что здесь суеверно не хотят называть войной. Те времена здесь вспоминают с некоторым содроганием, но и с определенной и заслуженной гордостью: катастрофа была остановлена снизу, и иные даже, смущенно улыбаясь, как бы в шутку роняют: это было что-то вроде гражданского общества. Здесь и сейчас в любую минуту может что-нибудь произойти крупное, но уже долгое время не происходит. Хотя не проходит и нескольких недель, чтобы не случилось какой-нибудь потасовки, которая будучи по сути бытовой, по форме все равно межнациональная.
И все объективно и, стало быть, неизбежно. Пересечение административных границ со Ставропольем так же неотвратимо, как пересечение океанов и горных кряжей теми, кем потом займется французский суд. Миграцию нельзя отменить, запретить, остановить. Даже снизить ее масштабы не очень получается. Кто помудрее, под видом борьбы с ней пытается выстроить модель экономики, в которой мигранты не обуза и даже не только дешевая рабочая сила, но и потребители, которые работают на повышение спроса и, соответственно, на рост этой экономики. Как с глобальным потеплением или глобализацией, с миграцией не борются — к ней адаптируются. И, между прочим, политкорректность — одна из составляющих этой адаптации.
Политкорректность не умильное лицемерие, как принято считать. И призывать к ее отмене так же бессмысленно, как агитировать за запрет миграции. Они одинаково объективны, потому что политкорректность — это естественным путем вырабатываемый способ приспособиться к тому факту, что другие никуда не исчезнут, как к ним ни относиться, — инвалиды, гомосексуалисты, мигранты.
Она смешна и бессмысленна в исполнении. Но она существует не для исполнения, а для того, чтобы мысль о том, что формула компромисса возможна и необходима, становилась постепенно материальной силой. Что, правда, тоже пока не получается.
Суд в Париже или в Ставрополе — естественная рефлексия. Шаг в борьбе большинства, считающего, что оно отстаивает свои права от меньшинства. Сам факт этого отстаивания говорит о том, что большинство продолжает инстинктивно верить, что меньшинство — на время, его можно победить и чем решительнее перекрывать ему кислород, тем быстрее оно уйдет. Или как минимум пусть знают, что они гости. И если их дети идут в школу в хиджабе, значит, этот хиджаб надо запретить. Как угодно. Лучше всего судом.
Гости они, может быть, и гости. Но это не имеет значения, потому что они не могли не прийти, и потому уже не важно, имеют ли они право менять привычный ландшафт и форму школьной одежды. Круг компромисса рано или поздно будет вычислен, и что-то подсказывает, что уж платкам в форме хиджабов место в нем все-таки найдется. Во всяком случае, на кое-что повидавшем уже Ставрополье.
Автор — обозреватель РИА «Новости».
