Цивилизация
Рамзан Кадыров потребовал от Москвы себя ограничить — именно таким, казалось бы, оксюмороном дословно и досконально описывается суть его спора с ингушским коллегой Юнус-Беком Евкуровым по поводу рубежа между Чечней и Ингушетией. Поскольку отношения между ними такие, какими они зачастую между братскими лидерами и бывают, весьма напряженные, более выразительный способ обозначить конфликт придумать было трудно.
Начать с того, что решения этой проблемы, скорее всего, нет просто объективно, иначе эти границы уже давно были бы проведены.
Граница между двумя частями советской Чечено-Ингушетии проводилась лишь однажды и довольно случайно, в 1934 году. Всерьез ее, как и вообще большинство советских границ, никто не воспринимал и уж тем более не собирался демаркировать.
Формальная необходимость в границе второй раз в общей вайнахской истории появилась в 1992 году, когда Ингушетия свою долю из Чечено-Ингушетии стала превращать в самостоятельную республику. Время тоже не располагало к демаркации. Джохару Дудаеву было не до нее: вместо границы здесь почти уже пролегала линия фронта. У Руслана Аушева было куда больше дел на другом участке своей границы — в Пригородном районе Северной Осетии.
А потом началась война, и федеральным полководцам было совершенно все равно, куда ложатся снаряды — в чеченские Самашки или в ингушскую станицу Нестеровскую. Они брали неприступный ичкерийский Бамут, но оказывались в мирных ингушских Галашках. Аушев мог сколько угодно объяснять Москве местную топографию. Но Ингушетия была театром военных действий, и это делало отсутствие границ в этих местах совершенно логичным.
Но это предыстория и совсем другая эпоха. То, что интересно проанализировать сегодня, началось с независимой Ичкерией в 96 году, когда отвоевавшему свой суверенитет государству было как-то неприлично не иметь полноценных границ. Масхадов, который еще не знал, что случится вторая война, и Аушев, который еще несколько лет мог считать, что в полемике с российским генералитетом одержал верх, договорились так, как это интересовало их самих — а кого это еще должно было интересовать? Время было не вертикальное, никто ни от кого ничего не требовал. Хотя у каждого из них были свои обязательства перед Москвой, они не связывали их по рукам и ногам.
В этом была очень простая суть, которая совершенно недоступна нынешним региональным лидерам: Масхадов и Аушев разруливали свой конфликт, зная, что никто за них этого не сделает, а если они будут к кому-то апеллировать или просить помощи, то останутся, скорее всего, ни с чем.
А любить их Москве было не за что — что, кстати, совершенно нормально для отношений федерации и ее субъектов, даже если один из них провозгласил независимость.
К слову, ни о какой границе они тогда формально не договорились, что, видимо, и было оптимальным вариантом для обоих. Каким-то явочным порядком были определены территории, на которых шли выборы в Чечне и в Ингушетии, хотя на практике жители, так и не разобравшиеся со своей новой гражданской принадлежностью, зачастую голосовали и там, и там. Это и было моделью сосуществования, с чересполосицей там, где она была от сотворения, а потом о вопросе и вовсе забыли. Тем более что естественной историей было предусмотрено то, что два ингушских села зачастую соединяла дорога через Чечню, а строить новую было недосуг, дорого, да и, по совести говоря, незачем.
А потом опять было глупо говорить о границе, потому что снова началась война. Затем о ней было говорить совершенно неуместно, потому что у власти в республиках были те, кто без разрешения Москвы не посмел бы поспорить с начальником своей охраны, не то что с соседним президентом, потому что своей властью они вообще были обязаны только умению спрашивать это разрешение. Никто Москву больше не тревожил, вопрос выглядел решенным, и это казалось региональной идиллией и торжеством вертикальных идей.
Конечно, граница между Чечней и Ингушетией — не столь значительное явление, чтобы с ее помощью разоблачать склонность вертикальных иерархов довольствоваться сегодняшним счастьем, не отягощая себя думами о его завтрашней цене. Тем более что, казалось бы, ось «Кадыров-мл. — Евкуров» не должна была по своей предсказуемости слишком отличаться от оси своих предшественников. И если Евкуров и обязывался решать какой-то приграничный конфликт в соответствии со своим негласным контрактом с Кремлем, то лишь в том же Пригородном районе, отказавшись от притязаний своих предшественников.
Оказалось, что со стабильностью в этом вопросе все обстоит примерно так же, как со стабильностью вообще: она не выдерживает даже малейшего отступления от протокола, даже того, которое следовало предвидеть, как конфликт Кадырова и Евкурова, который, кстати, не утихает с первого дня их братского сотрудничества.
Конфликт объективен. Но понятно, что к реальному желанию территориально размежеваться нынешняя перепалка имеет отношения не больше, чем спор во времена Аушева и Масхадова. Речь о том, что
модель власти Кадырова, как любая пирамида, требует непрестанного расширения, и он нынче выступает уже как спаситель не только всего Северного Кавказа, но и Южного, а недавно он сообщил Кремлю и миру о своей озабоченности по поводу прав мусульман Мьянмы.
Кадырову тесно в Чечне, и он не спрашивает разрешения ни у Махачкалы, ни у Магаса на проведение спецопераций против боевиков на их территориях, и нет принципиальных различий между ситуацией, в которой границы отрегулированы, и ситуацией, в которой их нет. Но последняя устраивала Кадырова, конечно, больше, поскольку с Ингушетией он мог вообще всегда позволить себе гораздо больше, зная, что Москва стерпит, а стало быть, смирится и Евкуров.
Для Евкурова поэтому вопрос существования, в частности, — удержаться от экспансии Кадырова. Проистекающие время от времени из Грозного идеи о восстановлении чечено-ингушской модели — это рука Кадырова на пульсе Москвы, которой приходится все время балансировать, а раз так, значит в зависимости от этих ритмов можно получить от нее больше, а можно и меньше.
В чем и вся суть. Какой бы искренней ни была взаимная неприязнь обоих правителей, они произносят слова, которые совершенно не зависят от личных взаимоотношений.
Отношения Грозного и Магаса должны были в соответствии с замыслом быть такими, какими их определит Кремль, а они оказались подвластны другим историческим, политическим, экономическим и личностным токам.
Модель больше не работает, потому что Кремлю приходится разруливать то, что в его планы не входит; зато она полностью отвечает запросам Кадырова и Евкурова.
Сегодня Ингушетия, как считает Кадыров, занимает больше спорных территорий, и он намекает Москве, что знает, как это решить, тем более что Евкуров не умеет бороться с боевиками, а это со времен Аушева обвинение страшное. В ответ Евкуров говорит, что попытка что-то изменить в межевании приведет к конфликту, который Ингушетия не допустит. Но ведь вряд ли он собирается дать Кадырову вооруженный отпор: он знает, что и Кадыров знает, что это бессмысленно и невозможно, и Москва знает, что вся эта полемика только ради нее и ее благосклонного внимания. И это единственная модель, в которой федерация научилась существовать, и никто больше не собирается решать что-нибудь без Москвы, как она когда-то этого и хотела.
А граница между Чечней и Ингушетией, видимо, снова не появится, и власти обоих государств это знают, и их это совершенно устраивает. Как минимум до следующей ссоры, в которую плавно перетечет незаконченная нынешняя.
