Цивилизация
Революционная риторика нынче в моде что на митингах, что в социальных сетях. Хотя лидеры российского протестного движения не устают повторять, что организуемые ими демонстрации сугубо мирные и никаких насильственных попыток свержения власти не предполагается, некоторые «но», тем не менее, возникают.
Во-первых, московские события 6 мая показали, что благие намерения — одно, а конкретная ситуация на улицах во время акции протеста — другое и получиться может по-всякому. Во-вторых, наиболее ясно продекларированная и однозначная цель протестного движения — немедленная отставка Владимира Путина, а это, по сути своей, цель революционная. По крайней мере, если понимать революцию «от противного» — как антитезу эволюции, то есть поступательного развития в рамках существующих законов.
Впрочем, в этом вся и загвоздка: а как понимать революцию? Не случится ли с этим понятием то же, что уже во многом произошло с «демократией», «правами человека», «либерализмом» и некоторыми другими политическими терминами? Некогда они были наполнены вполне конкретным и ясным смыслом, а ныне от чрезмерно частого и лукавого употребления стали затертыми ярлыками, используемыми при необходимости в любом политическом контексте.
Все революции, по крайней мере в Европе, в каком-то смысле родом из Франции. Эта страна дала миру пример одного из наиболее долгих и разнообразных революционных циклов, этакий архетип революции. Мы по привычке считаем французские революции по датам, загибая пальцы: 1789—1799, 1830, 1848, 1870... Но
видный французский историк Франсуа Фюре полагал, что революция в его стране была одна, только очень длинная — со дня взятия Бастилии 14 июля 1789 года до того момента, когда в 1880 году «Марсельеза» стала официальным гимном Французской Республики.
Этот символический шаг, пишет Фюре, означал, что революция окончательно стала частью государственно-политической традиции, а значит, закончилась. Естественно, она не была непрерывной и развивалась «толчками», каждый из которых сам по себе являлся не революцией, а лишь составной частью длительного революционного процесса.
Итогом же «большой» французской революции, растянувшейся почти на столетие, стала смена всего социального уклада. Место сословного общества заняло классовое, собственность была перераспределена между куда более широкими, чем при старом порядке, слоями населения, патриархально-крестьянская монархическая Франция стала Францией буржуазно-демократической и республиканской. Эта полная смена и есть революция, отдельные же ее этапы — лишь частные попытки ускорить или, наоборот, замедлить ход перемен.
Революция в целом выглядит как марафон, к финишу которого приходят совсем иные бегуны, не те, кто когда-то рванул вперед после выстрела стартового пистолета.
У России был свой большой революционный цикл. Его начали (ненамеренно — самые важные вещи в истории почти всегда делаются ненамеренно) реформы Александра II. Их принято называть великими — и заслуженно. Но они были хаотичными и остались незавершенными, в результате чего трансформация патриархальной России в Россию эпохи модерна происходила уже революционным путем. Потрясение 1905 года было относительно верхушечным и завершилось опять-таки половинчатой реформой — царским манифестом о гражданских свободах и учреждением Думы. 1917-й и гражданская война были уже полноценным катаклизмом, потрясшим страну до основания в полном соответствии с наблюдением французского политика XIX века графа де Виллеля: «Народ, стоит ему прийти в состояние возмущения, становится диким зверем независимо от того, встает ли он под знамена монархии или же защищает цвета республики».
Историческим смыслом «большой» русской революции была модернизация России. Поэтому главные революционеры, большевики, оказались и главными контрреволюционерами. Они завершили революцию, модернизировав страну тем страшным насильственным способом, который соответствовал их представлениям и идеологии.
К концу жизни Сталина СССР, формально сохранивший революционную идеологию коммунизма, в действительности стал консервативной империей, а сам советский вождь — своего рода Николаем I с атомной бомбой.
Созданной им системы с последующими небольшими коррективами и некоторым ее очеловечиванием хватило на несколько десятилетий. Затем пришел кризис, сменившийся «перестроечными» реформами — еще менее последовательными и удачными, чем при Александре II. Они положили начало новому революционному циклу, посреди которого, осмелюсь предположить, мы сейчас и находимся.
Перед сегодняшней Россией стоят как минимум два исторически важных вопроса. Ответы на них не дала первая часть нынешнего революционного цикла, связанная с распадом СССР и становлением постсоветской России. Первый вопрос: возможна ли новая модернизация, которая позволит России остаться в числе развитых стран мира, или же ей суждено стать одной из «вечно развивающихся» вроде Мексики или Индонезии? Вопрос второй: станет ли Россия полноценным национальным государством или же изберет какую-то иную форму своего постимперского бытия? Все нынешние политические дискуссии — о выборах и демократии, о коррупции и судах, об образовании и мигрантах, о расходах на оборону и социалку — так или иначе вписываются в рамки этих двух основных вопросов.
Трудно сказать, как история оценит эпоху Владимира Путина. Не удивлюсь, если ее оценки окажутся менее уничижительными, чем те, что звучат на нынешних московских митингах.
Путинская «подморозка» была необходима хотя бы для того, чтобы в относительно спокойных условиях изменилась структура общества. В том числе сформировалась как раз та социальная группа, в которой сегодня сильнее всего протестные настроения.
Ее сейчас как только не называют — и нейтрально («средний класс крупных городов»), и с позитивной («креативный класс», «рассерженные образованные горожане») или негативной окраской («сетевые хомячки», «интели», «белоленточные черви» и т. п.). Как бы то ни было, в России в нулевые появился не слишком многочисленный (если сравнивать со всем 140-миллионным населением РФ), но политически активный и экономически значимый слой населения, который чувствует, что его политические интересы ущемлены и не находят себе должного выражения в рамках нынешней системы.
Путин (ненамеренно, как обычно) вырастил своих потенциальных могильщиков — с авторитарными режимами это случается довольно часто. Но вряд ли сегодня можно говорить о каком-то подобии революционной ситуации. Во-первых, потому что, как мы уже выяснили, революция — нечто куда более крупное и длительное, чем просто политические перемены. А путинская система в крайнем случае возможна даже без Путина — ну рассядутся руководящие товарищи немного по-другому, возможно, уступив пару стульев не самым радикальным оппозиционным деятелям. (Правда, на данный момент и такой вариант кажется довольно фантастичным.)
Во-вторых, активно антипутински настроенных граждан пока относительно немного для того, чтобы угроза, которую они представляют для системы, стала действительно серьезной. Судя по численности оппозиционных акций, даже в Москве средний класс и образованные слои охвачены протестной активностью далеко не поголовно. (Антикоммунистические митинги 1990—1991 годов были многолюднее.)
Провинция же по преимуществу молчит, что, впрочем, в революционных ситуациях не столь важно: политические перевороты совершаются, как правило, в столицах.
Тем не менее брожение выглядит достаточно сильным для того, чтобы привести к серьезным политическим результатам, в случае если власть совершит некую вопиющую глупость или мерзость или окажется на нее спровоцирована. (В способности властей делать глупости сейчас, кажется, убеждать уже никого не надо.)
При всей поверхностности исторических аналогий ситуация несколько напоминает Париж летом 1830 года. Тогда недовольство консервативным режимом Карла Х достигло такого уровня, что 221 умеренный депутат парламента обратился к королю с петицией: «В соответствии с конституционной Хартией необходимым условием нормального хода общественной жизни является совпадение взглядов правительства и пожеланий народа. Сир, наша лояльность и преданность вынуждает нас сообщить Вам, что такого совпадения более не существует». Король, однако, решил нанести упреждающий удар и издал серию указов, которыми распускал палату депутатов, вводил новый рестриктивный закон о выборах и резко ограничивал свободу печати. Ответом были демонстрации в Париже, переросшие в строительство баррикад и полноценное восстание — задача его участников облегчалась тем, что посланные королем войска не горели желанием воевать с горожанами. После нескольких дней беспорядков Карл Х отрекся от престола и бежал в Англию, а бесхозную корону подобрал его родственник Луи-Филипп Орлеанский, популярный в среде либеральной буржуазии и интеллигенции. Именно на эти слои в первую очередь опиралась Июльская монархия, которая продержалась почти 18 лет и была сметена новым парижским восстанием — когда активизировались социальные группы, недовольные властью «короля-гражданина». «Большая» французская революция продолжала решать свои задачи.
Как именно будут решаться задачи нынешней «большой» российской революции — нам, конечно, знать не дано. Тревожно, однако, то, что ни власть, ни оппозиция на данный момент совершенно не выглядят готовыми к их сознательному и по возможности неконфликтному решению, то есть к превращению революции в эволюцию.
