Цивилизация
1989 год был для Центральной и Восточной Европы (ЦВЕ) историческим чудом. В течение этого года все страны соцлагеря, кроме СССР, избавились от коммунистических режимов, а к самому региону было приковано внимание – в основном восхищенное – всего мира, что в истории ЦВЕ случалось нечасто.
20-летние юбилеи тогдашних революций проходят, однако, без особой помпы. Это и хорошо, поскольку налицо другая тенденция – к осмыслению того, что случилось в 1989-м и в последующие 20 лет.
Ноябрь – удачное время для подведения предварительных итогов: на этот месяц приходится 20-летие двух наиболее знаковых перемен. 9 ноября – падение Берлинской стены, 17-го – начало «бархатной революции» в Праге.
Мотивы
О восточноевропейских революциях бытуют два прямо противоположных мнения. Первое – падение социализма советского типа было неизбежно, в 80-е годы восточноевропейские общества созрели для перемен, и «перестройка», начатая Михаилом Горбачевым, лишь придала этим переменам мирный и относительно безболезненный характер. В качестве подтверждения того, что брожение в странах ЦВЕ наблюдалось давно, приводятся факты общеизвестные – венгерское восстание 1956 года, «пражская весна» 1968-го и политический кризис в Польше в начале 80-х. Второе мнение – советские реформы стали катализатором перемен в регионе, который СССР твердо держал под контролем и мог продолжать в том же духе еще не один год; по большому счету, новообретенной свободой восточноевропейцы обязаны Москве. И здесь в качестве аргументов называются те же самые события, но в ином смысле – как примеры успешного подавления сил, нелояльных Кремлю.
Истина, как часто бывает, лежит где-то посередине.
Реформы Горбачева, составной частью которых был отказ от силовых методов удержания советской сферы влияния, действительно спровоцировали те процессы, которые до сих пор в ЦВЕ проявлялись скорее спорадически и не были успешны. Однако «процесс пошел» в самом СССР не без определенного влияния опыта собратьев по соцлагерю.
Недаром в 1987 году советник Горбачева Геннадий Герасимов так ответил на вопрос журналиста о том, какова разница между «перестройкой» и реформами «пражской весны»: «19 лет». Иными словами, то, что происходило в центре и на периферии коммунистического блока, нельзя отделять друг от друга. Но мотивы, которыми руководствовалось общество и реформистская часть правящих кругов в СССР и странах ЦВЕ, были неодинаковыми. Эти мотивы можно условно разделить на три группы. Первую назовем тягой к благополучию, вторую – тягой к свободе, третью – тягой к независимости. Каждая из них в разной степени проявлялась в той или иной стране и оказывала влияние на события рубежа 80–90-х годов.
Тяга к благополучию обнаружилась в соцлагере по меньшей мере с 60-х годов, когда компартии стали уделять больше внимания «росту благосостояния трудящихся». Иными словами – строить по восточную сторону «железного занавеса» свой вариант общества массового потребления, появившегося к тому времени на Западе. Угнаться за идеологическими противниками, однако, не удавалось, соблазны же становились все сильнее.
Вот характерный фрагмент стенограммы переговоров между премьерами Чехословакии и ГДР – Любомиром Штроугалом и Вилли Штофом (март 1985 года). Штроугал: «Без видеомагнитофонов мы просто не обойдемся. Сейчас их разными способами ввозят в страну с Запада. А вместе с ними и видеокассеты со всякими записями, иногда сомнительными. В том числе порнофильмы. Я иногда и сам могу их посмотреть, хоть с идеологической точки зрения это нехорошо (смех)».
Коммунизм – идея, в целом рассчитанная на людей довольно аскетичных, — решительно проигрывал консюмеризму. «Верхи» и «низы» хотели одного: обогащаться и полноценно, «как на Западе», потреблять. Этот мотив в свержении коммунистических режимов не стоит недооценивать.
Иное дело, что реализовать мечту о благополучии впоследствии удалось далеко не всем.
Тяга к свободе, к устранению или снижению политико-идеологических барьеров, возведенных компартиями, была явлением менее распространенным. Самыми последовательными проводниками идей гражданских прав и демократизации в соцстранах были диссиденты – но нигде, кроме, может быть, Польши в первой половине 80-х годов, они не пользовались широкой известностью, не говоря уже о популярности. Везде – опять же, за исключением Польши с ее массовым антикоммунистическим профсоюзом «Солидарность» – речь шла о небольших интеллигентских кружках – советской Хельсинкской группе, чешской «Хартии-77», инициативе «Мир и права человека» в ГДР...
Это не значит, что большинство общества устраивал существующий строй. Просто большинство толком не представляло себе альтернативу ему и уж вовсе не было готово открыто выступить против действующей власти.
Пожалуй, именно здесь Горбачев и его политика гласности сыграли решающую роль, дав возможность кухонным протестам стать протестами уличными.
Тяга к независимости была связана с обстоятельствами установления коммунистических режимов в ЦВЕ. В Польше и Венгрии, Чехословакии и Румынии хорошо помнили конец 40-х, когда местные компартии с благословения СССР захватили власть, применив различные методы давления – от подтасовки результатов выборов до запугивания противников вооруженной силой (как в Праге в феврале 1948-го). Хотя в первые послевоенные годы левые настроения в странах ЦВЕ были достаточно сильны, в условиях честной конкуренции коммунисты не победили бы нигде, кроме разве что Югославии и Албании. Поэтому коммунистические режимы воспринимались многими восточноевропейцами как навязанные им Советами. Подавление венгерского восстания и чехословацких реформ при активном участии советских войск лишь усилило эти настроения.
Недовольство властью компартий накладывалось на исторически непростые отношения многих стран ЦВЕ с Россией, с которой неразрывно ассоциировался СССР. Коктейль из политических симпатий и антипатий, исторических реминисценций и мифов оформился в сознании многих восточноевропейских интеллектуалов в концепцию «украденной», отнятой Россией у Запада части Европы.
Эту концепцию сформулировал Милан Кундера в эссе «Трагедия Центральной Европы» (1983-й). Де-факто она стала внешнеполитической программой восточноевропейских революций, итогом которых явилось «возвращение» ЦВЕ в западный мир. Однако в конце 80-х теория Кундеры представлялась лишь одним из возможных взглядов на историю, настоящее и перспективы региона.
Особым случаем была ГДР, чей коммунистический режим служил основным препятствием на пути к объединению Германии – поэтому в действиях восточных немцев в 80-е годы тяги к благополучию, свободе и независимости переплелись особенно тесно. Избавиться от Берлинской стены и Эриха Хонеккера означало «слиться в экстазе» с Западной Германией. А это, как полагали тогдашние граждане ГДР, должно было одновременно привести к демократизации, повышению жизненного уровня и реализации немецкой мечты: «Одна страна – один народ».
По оценкам министерства госбезопасности ГДР, обнародованным уже после краха режима, за два года до падения стены 44% (!) граждан Восточной Германии можно было считать противниками существующей политической системы, в то время как ее однозначными сторонниками – не более 12%.
В ГДР перемены не только назрели, но и «перезрели».
Действующие лица
В недавнем интервью радио «Свобода» Михаил Горбачев не прошел мимо частых обвинений в его адрес в том, что он «сдал» всю сферу влияния СССР в Восточной Европе. «Что я отдал? – защищается Горбачев. – Польшу – полякам, Чехословакию – чехам и словакам...» Вряд ли экс-президент лукавит. В представлении «отца перестройки» демократизация в СССР должна была привести не к развалу, а, наоборот, к укреплению соцлагеря. Ведь он делал, по сути, то же, что когда-то Имре Надь или Александр Дубчек! Сейчас легко рассуждать о том, что реформирование социализма советского типа было задачей сложнее исчисления квадратуры круга. Но 20 лет назад из Кремля такой социализм казался возможной и приемлемой альтернативой.
Восточноевропейская коммунистическая элита (как, впрочем, и советская) далеко не единодушно поддержала курс Горбачева. Номенклатура 80-х раскололась на три лагеря. Коммунисты-реформаторы в ЦВЕ, как и их московские единомышленники, надеялись, что преобразования в духе «демократического социализма» сохранят им власть и упрочат основы существующих режимов. Как и Горбачев, эти лидеры, многие из которых пришли к власти уже в годы «перестройки», жестоко просчитались, и их правление оказалось кратким историческим эпизодом. Кто помнит сегодня такие имена, как Эгон Кренц, Дьюла Хорн или Петр Младенов?
Реформаторам в рядах компартий противостояли консерваторы – намертво сросшиеся с властью старики вроде Густава Гусака или Эриха Хонеккера и их немногочисленные единомышленники. Они не приняли реформ Горбачева и отрицали их необходимость. (Хонеккер еще в сентябре 1989-го твердил о «социализме в цветах ГДР». В это время восточные немцы уже сотнями тысяч бежали на Запад, а в ГДР ходила шутка о том, что последний, кто покинет страну, должен не забыть погасить за собой свет.) Естественно,
консерваторы проиграли. Но, как ни странно, им нельзя отказать в своеобразной политической прозорливости. Гусак и Хонеккер (и их польский коллега Войцех Ярузельский, который, правда, оказался более гибким политиком) понимали, что третий путь невозможен, а политика Горбачева ведет не к «демократическому социализму», а к капитализму.
Но без поддержки Москвы коммунистические консерваторы были обречены. В Москве же их единомышленники, вроде Егора Лигачева и Ивана Полозкова, тоже сходили со сцены.
Третьей, наиболее дальновидной группой правящей элиты стали номенклатурные революционеры. Эти люди не имели иллюзий насчет реформируемости социализма. Они прагматично оценили возможности, которые открывал перед обладателями власти и связей переход к рыночной экономике. В политическом плане эти деятели, как в ЦВЕ, так и в республиках СССР, делали разные ставки – на антикоммунизм (Борис Ельцин), национализм (Леонид Кравчук, Эдуард Шеварднадзе) или социал-демократию (Александр Квасьневский, Ион Илиеску). Но все в конечном итоге не проиграли, поскольку поняли: революции лучше не противостоять, а идти вместе с ней, а то и возглавить ее. Единственной страной, где перед недавней коммунистической номенклатурой оказалось препятствие в виде закона о люстрации, стала Чехия. Но там многие представители бывшего правящего слоя компенсировали невозможность политической карьеры успехами в бизнесе, где у них были хорошие стартовые позиции.
Однако номенклатурные революционеры, как правило, оставались не творцами, а попутчиками революций, чья социальная база была пестрой. Наиболее широкой она оказалась, очевидно, в ГДР, где речь шла о реализации не столько социальной, сколько национальной программы: сложно было быть немцем и не хотеть объединения Германии, а путь к нему открывало только падение восточногерманского режима. В Польше активной части общества, недовольной коммунистами, – интеллигенции, католической церкви и значительной части рабочих – удалось объединить свои усилия еще на рубеже 70–80-х. Введение военного положения генералом Ярузельским в 1981 году стало пирровой победой режима, последние 7 лет существования которого оказались медленным угасанием. Хотя в начале 1989 года рейтинг доверия «Солидарности» был относительно невысоким (около 35%), у правящей компартии (ПОРП) он был вообще исчезающе мал. Что и подтвердили первые частично свободные выборы в июне 1989 года, принесшие триумфальную победу кандидатам «Солидарности» и формирование первого некоммунистического правительства в ЦВЕ за 40 лет.
Национал-сталинистская диктатура Чаушеску в Румынии стояла в соцлагере особняком по части жестокости и абсурдности. Столь же жестокой, в отличие от остальных переворотов 1989 года, оказалась и румынская революция. Общество, судя по всему, просто взорвалось, как перегревшийся котел.
О закулисье событий декабря-89 в Тимишоаре и Бухаресте историки до сих пор ведут оживленные споры, но сложно оспаривать вывод о широкой общественной поддержке румынской революции – поддержке спонтанной, поскольку и сама революция началась неожиданно и спонтанно.
Отдельного внимания заслуживает ситуация в Чехословакии. «Бархатная революция» поначалу была событием столичным, пражским, а ее движущей силой оказались вышедшие на демонстрацию студенты и диссидентские круги, которые на сей раз получили поддержку значительной части горожан. Хотя массовые митинги в Праге, собиравшие в конце ноября 1989 года сотни тысяч людей, производили впечатление общенародного усилия, направленного против власти КПЧ, в действительности поддержка революции была неодинаковой как географически (революционная столица и более или менее пассивные регионы), так и социально. Характерно, что появление на одном из митингов делегации рабочих пражского завода ЧКД было встречено особенно бурно – как свидетельство расширения социальной базы революции. Однако при всем видимом единодушии чехословацкого общества, отвергшего КПЧ, на первых свободных выборах в июне 1990 года коммунисты заняли второе место, получив более 13% голосов – подобного результата они не добивались ни тогда, ни позднее ни в одной другой посткоммунистической стране, за исключением России. Таким образом,
избавление от власти компартий в 1989 году протекало в разных странах региона по-разному. Перемены имели разную социальную базу, их движущие силы руководствовались различными мотивами: где-то было сильнее стремление к социальному, где-то – к политическому, где-то – к национальному освобождению.
Комбинации внешнего («перестроечного») и внутреннего факторов тоже были неодинаковыми. Если в Чехословакии, Болгарии и ГДР советские реформы стали сильным катализатором политического брожения, то в Польше и Венгрии перемены начались еще до «перестройки» или почти одновременно с ней, а в Румынии революционный взрыв был ответом на невыносимый – даже по сравнению с другими соцстранами – маразм диктатуры. И другой важный момент: практически нигде у ниспровергателей коммунизма не было четкого плана того, что следует делать дальше, после победы.
Последствия
В декабре 1989 года словацкий музыкант Мариан Варга, выступая в эфире местного ТВ, удивил публику холодным рационалистическим замечанием: «Люди сейчас опьянены свободой, но скоро у них начнет болеть голова». Тогда Варгу не поняли, позднее многие наверняка признали его правоту. Свобода как таковая здесь, конечно, ни при чем. Просто, как это часто бывает, завышенные ожидания привели в 90-е годы к некоторому разочарованию.
Рыночные реформы нигде не обошлись без негативных социальных последствий – а мечталось-то о скорой жизни «как на Западе»! Демократия вместо «победы правды и любви над ложью и насилием» (один из лозунгов «бархатной революции») во многом обернулась политическими манипуляциями свежеиспеченных партий, их бесконечным торгом и вездесущей коррупцией.
Различия между сшитыми воедино двумя кусками Германии оказались более заметными, чем думалось в дни падения Берлинской стены – и вскоре многие «осси», бывшие граждане ГДР, начали ощущать себя второразрядными немцами на фоне преуспевающих и нередко надменных «весси». Подъем радикального национализма и расизма, отупляющая масс-культура и потребительство, атомизация общества – тревогу по этому поводу восточноевропейская интеллигенция начала бить еще в середине 90-х.
«Быстро исчезла атмосфера какого-то всеобщего вдохновения, – пишет об остановке в своей стране чешский историк Иржи Сук. – Революция и свобода стали повседневностью». Но слишком пессимистичное восприятие послереволюционной действительности было бы такой же ошибкой, как и чрезмерно оптимистичные оценки опыта последних 20 лет. Свобода, ставшая нормальным, именно повседневным состоянием, отсутствие политического насилия и агрессивного вмешательства извне, чего ЦВЕ не знала уже очень давно, постепенный и неравномерный, но все же однозначный рост жизненного уровня – всё это, безусловно, следует записать «в плюс» переменам-89. Есть и позитивные моменты, проявившиеся уже в последние годы, после вступления восьми бывших соцстран ЦВЕ в Европейский союз: открытость границ, доступ восточноевропейцев на рынок труда «старого» ЕС и к западной системе образования, финансовая поддержка многих экономических и социальных проектов из средств Евросоюза, развитие демократических институтов и очень многое другое.
В 1975 году драматург и диссидент Вацлав Гавел написал открытое письмо коммунистическому лидеру Чехословакии Густаву Гусаку – не подозревая, что через 14 лет сменит его на посту главы государства. В письме Гавел так оценивал тогдашнюю действительность: «Удалось добиться порядка – за счет омертвения духа, отупения сердец и обескровливания жизни. Удалось добиться внешней консолидации – за счет духовного и морального кризиса общества». Эти слова вполне актуальны и сейчас – но скорее не для Центральной и Восточной Европы, а для многих ее соседей из бывшего СССР. Коли так – значит, восточноевропейские революции 1989 года совершались не зря. Спустя 20 лет в одних бывших бараках соцлагеря могут оценить дистанцию, которая отделяет их от «развитого социализма», в других — проанализировать причины, по которым они, воспользовавшись известным советом Ленина, «пошли другим путем».
