Цивилизация
Англоязычный термин failed state (буквально — «несостоявшееся» или «провалившееся» государство) давно вошел в словарь современной политологии. Хотя толкуют его иногда слишком расширительно, в общем и целом он означает государство, неспособное выполнять основные функции по защите собственных граждан и организации жизни общества в той ее части, за которую государство обычно отвечает (оборона и безопасность, транспорт и связь, в значительной мере также образование, здравоохранение и др.). Однако, когда наблюдаешь за происходящим в Кишиневе и Тбилиси, в голову приходит иной, слегка видоизмененный термин — fake state, то есть государство «фальшивое», «поддельное».
Записать Молдавию, Грузию и большинство других постсоветских государств в разряд «несостоявшихся государств» было бы несправедливо — в конце концов, это не Афганистан или Сомали, где власти или нет вообще, или же она контролирует лишь небольшие участки территории страны, охваченной «вечной» гражданской войной.
Нет, и в Кишиневе, и в Тбилиси, и в других постсоветских краях все признаки государственности налицо: есть президенты и парламенты, армия и полиция, проводятся выборы, которые мировое сообщество с большей или меньшей охотой признает соответствующими международным стандартам... А коли оппозиция потом выходит на митинги — ну, на то она и оппозиция, даже здорово, что люди имеют возможность свободно выражать свое мнение. Конечно, плохо, когда оппозиционные акции перерастают в погромы, как это случилось в ночь на 7 апреля в Кишиневе, ну да ведь демократиям постсоветским без году неделя, пройдет время, образумятся, цивилизуются и, глядишь, будут в этом плане не хуже англичан, немцев или хотя бы поляков с чехами.
Эти успокоительные рассуждения, однако, вряд ли верны. Поскольку у многих постсоветских государств, если присмотреться к ним, есть ряд особенностей, позволяющих записать их в разряд пусть и не «провалившихся», но «ненастоящих».
Прежде всего эти государства так и не стали тем, чем призвано быть нормальное государство, а именно — формой организации общества, направленной на защиту общественного блага, обеспечивающей институционально-политическое выражение интересов различных социальных групп и разумный баланс этих интересов. Это, конечно, идеал, труднодостижимый на практике, тем не менее зрелые и состоявшиеся государства стремятся к его воплощению — и у многих более или менее получается. Такие государства становятся хранителями ценностей, выработанных соответствующими обществами, а потому смена политической власти в них не ведет к потрясению основ общественного бытия. Так, политика администрации Обамы заметно отличается от политики ее предшественницы, но недавняя победа демократов не означает ни изменения Конституции США, ни преследования проигравших республиканцев, ни пересмотра взглядов на основные события американской истории...
В постсоветских условиях, однако, государство не играет роли хранителя национальных ценностей, которые зачастую еще не успели выработаться, или модератора групповых интересов. Напротив, оно становится переходящей из рук в руки дубинкой, которой ее обладатель может что есть силы колотить своих противников.
Отдать власть в этих условиях, как правило, означает отдать ее навсегда, потому что вернуться к власти тебе уже не позволят: выпустив государство-дубинку из рук, проигравший немедленно ощущает ее тяжесть на собственной спине. Отсюда, с одной стороны, стремление обладателей власти ни в коем случае не лишиться ее, с другой — нежелание оппозиции признавать поражения на выборах и попытки разрешить политический конфликт «майданным» путем. Там же, где, как в России, оппозиция недостаточно сильна для того, чтобы собирать многотысячные митинги, она или постепенно становится «ручной» и встраивается в систему (КПРФ), или наоборот — выталкивается властями на обочину политической жизни, становясь все более маргинальной и радикальной («несогласные» разного толка). О каких-либо общих ценностях в таком случае говорить не приходится.
Россия Медведева и Путина явно имеет очень мало общего с гипотетической Россией Немцова и Ходорковского, Россия Михалкова — с Россией Лимонова... Отсюда уровень и накал политической риторики: с одной стороны — «антинародный режим», с другой — «наймиты, шакалящие у иностранных посольств». По сути дела, это риторика холодной гражданской войны.
Конечно, в рамках этой общей постсоветской картины есть и существенные различия. Скажем, в Грузии среди политической элиты, как властной, так и оппозиционной, есть консенсус по внешнеполитическим вопросам. Бурджанадзе или Аласания могут сколь угодно яростно критиковать Саакашвили, но относительно прозападной ориентации страны они с ним заодно, да и по поводу связей с Россией расхождения между грузинскими политиками скорее тактические, чем стратегические. Ведь и президент Грузии, и большинство его противников представляют поколение «революции роз». По большому счету, острота нынешнего политического противостояния в Грузии вызвана во многом субъективными факторами — крайне конфликтным, на грани неадекватности, характером Саакашвили и его прошлогодней катастрофической ошибкой — военной авантюрой в Южной Осетии, которая обернулась жестоким поражением Грузии и резким падением популярности ее президента. Не будь этих двух факторов, Грузия вполне могла бы избежать нынешнего кризиса, удерживающего ее в состоянии fake state.
В Молдавии это состояние приняло и вовсе гротескные формы. С одной стороны, там есть правящая Партия коммунистов, соорудившая удивительный коктейль из ностальгии по СССР, проевропейской риторики, левого популизма и клановой политики. С другой — националистическая оппозиция, радикальная часть которой считает молдаван неотъемлемой частью румынского народа и, исходя из этого, отрицает необходимость существования молдавского государства как такового. Формально Молдавия может гордиться тем, что ближе всех стран СНГ подошла к европейским политическим образцам: это единственная парламентская демократия на постсоветском пространстве, не считая входящих в ЕС стран Балтии. Фактически же это яркий пример fake state, да еще и с определенными чертами failed — ведь вряд ли может считаться даже минимально эффективным государство, в котором политизированным хулиганам удается разгромить несколько ключевых госучреждений.
Похоже, «фальшивость» многих постсоветских государств во многом определяется социальной структурой этих стран, точнее — отношениями, сложившимися там между правящими элитами и остальным обществом.
Государства постсоветского пространства зачастую никак не выражают и не отражают интересов большинства своих граждан, будучи лишь инструментами в руках олигархических групп, занятых дележом власти и собственности. Ярким примером такой «фальши» может служить Украина, где уровень недоверия граждан к политическим институтам и лидерам достиг, судя по данным опросов, критической отметки, но при этом декорум соблюден: в стране формально существует плюралистическая демократия, обеспечены основные гражданские свободы и т. д. Российский вариант во многом противоположен украинскому: здесь при опять-таки высоком уровне недоверия к большинству институтов власти два ее высших носителя — президент и премьер — пользуются стабильно высокой популярностью, поскольку воспринимаются обществом не как стандартные политические фигуры, а как фигуры символические, в каком-то смысле чуть ли не сакральные. Такая ситуация, однако, чревата тем, что в момент острого социально-политического кризиса может произойти обвал доверия к высшей власти, в результате чего вся система стремительно рушится. Подобные случаи в российской истории бывали, их даты всем известны — февраль 1917-го и август 1991-го.
Если большая часть граждан не воспринимает государство как «свое», существует и со временем возрастает вероятность или революционного взрыва, или возникновения авторитарно-популистского режима, «отменяющего» вместе с властью олигархических элит и сами демократические институты и свободы.
Такие ситуации были очень часты в новейшей истории Латинской Америки, с которой постсоветское пространство, увы, стремительно сближается по уровню политической культуры, а отчасти и по социальной структуре. В Аргентине генерал Перон в 1945 году использовал протестную энергию беднейших слоев, descamisados («безрубашечников»), для свержения власти традиционных элит и установления популистского авторитарного режима. Сегодня похожую карту разыгрывают Уго Чавес в Венесуэле и Эво Моралес в Боливии. В бывшем СССР пока был лишь один пример чего-то подобного — приход к власти в Белоруссии Александра Лукашенко в 1994 году. Что же касается различных «майданов», то они скорее остаются эпизодами борьбы внутри сложившихся в экс-советских республиках олигархических элит — с привлечением улицы как дополнительного средства политического давления.
По-настоящему постсоветские общества еще не высказывались, и fake states продолжают пользоваться этой инертностью граждан. Но такая ситуация вовсе не обязательно будет длиться вечно. Если нынешние элиты действуют по принципу «после нас хоть потоп», однажды они могут с удивлением и ужасом понять, что они еще здесь, а потоп уже начался.
