Цивилизация
Политическое значение Северного Кавказа для России в 2000–2008 годах трудно переоценить. Начнем с того, что политическая звезда Владимира Путина взошла на российском небосклоне именно в «кавказской точке». До вторжения отрядов боевиков Шамиля Басаева и Хаттаба в Дагестан у тогдашнего премьер-министра (и будущего преемника Бориса Ельцина) был невысокий рейтинг популярности и репутация «ставленника ельцинской семьи». Однако выступление исламских фундаменталистов в Ботлихском и Цумадинском районе Дагестана, поддержанное чеченскими полевыми командирами в августе 1999-го, вызвало панику в Москве и прогнозы о скором присоединении крупнейшей северокавказской республики к де-факто независимой тогда Чечне. На этом фоне готовность Владимира Путина «мочить террористов в сортире» стала причиной взлета его популярности.
Во многом легитимность первого срока Путина была обеспечена благодаря его «кавказской политике».
И хотя легитимность второго срока была обеспечена не только одним Кавказом, тот факт, что Чечня перестала быть зоной активных боевых действий (идеи сепаратизма перестали быть популярными даже среди чеченцев), повлиял на укрепление авторитета российского президента и облегчил (наряду с использованием административного ресурса) его переизбрание в 2004 году.
Говоря о Северном Кавказе, нельзя забывать, что именно события в этой части РФ стали причиной кардинальной трансформации всей системы региональной власти страны. Речь, конечно же, о Беслане. Спору нет,
идея отмены прямых губернаторских выборов «витала в воздухе» и до «черного сентября» 2004 года. Однако трагедия в североосетинском городе стала информационно-политическим поводом для отмены выборов глав исполнительной власти регионального уровня.
Вообще за период двух путинских легислатур регион Кавказа не раз становился политическим инструментом. Здесь и практика обуздания СМИ, недостаточно патриотично освещающих то или иное событие, и создание позитивного имиджа России за рубежом: сначала страны, ведущей борьбу с международным терроризмом; затем немусульманского государства, покровительствующего исламскому меньшинству; а потом и страны-организатора Зимней Олимпиады на Кавказской земле. Однако значение Северного Кавказа для Путина не ограничивается одной лишь внутренней политикой. В 2001 году встраивание Чечни в контекст противоборства международному терроризму способствовало существенной корректировке подходов США и ЕС к оценке российских действий на Северном Кавказе. Фактически можно говорить об определенном переломе в восприятии российской операции в Чечне на Западе.
Сегодня в российском информационном пространстве мирно сосуществуют два образа Северного Кавказа. Первый фактически тождествен одной Чечне.
Это регион, в котором уже нет места для терроризма и войны. «Я думаю, что вполне можно говорить об окончании контртеррористической операции», — именно такая оценка прозвучала в конце января 2006 года из уст российского президента Владимира Путина. На этом Северном Кавказе, свободном от террористов, при активнейшем участии Героя России Рамзана Кадырова осуществляется политика президента по налаживанию мирной жизни в некогда мятежной республике. Здесь экс-боевики идут на работу во власть и в милицию, признавая неверными заблуждения сепаратистской молодости.
Второй Северный Кавказ на официальном уровне представлен более скромно.
Об этом втором Кавказе накануне 2008 года упомянул президент Дагестана Муху Алиев. По его словам, «в некоторых населенных пунктах республики жители только и ждут прихода бандитов, чтобы свергнуть власть».
Но каковы же причины такого ожидания? Низкая правовая культура? Криминальные инстинкты масс? Или же дело в массовой коррупции внутри власти и в ее нежелании вести диалог с обществом? Почему на восьмой год «стабилизации» в селе Гимры (родина Шамиля) в течение двух месяцев проходит «контртеррористическая операция» в условиях практически полной информационной закрытости. Почему в Ингушетии в течение более полугода ведется «специальная комплексно-профилактическая операция» по линии МВД (ФСБ по своей линии провело контртеррористическую операцию в течение недели в 2008 году)? Однако несмотря на все операции в Ингушетии, только за одну неделю ноября 2007 года там были убиты 5 представителей нетитульного населения (не говоря уже о злодейских убийствах семей русских учителей в июле и в августе 2007 года). Нельзя сбрасывать со счетов и многочисленные «зачистки» спецслужб, в результате которых жертвами становились, как правило, не причастные к террору люди (как это было с шестилетним мальчиком Рахимом Амриевым, погибшим во время спецоперации).
В 2000-е годы доселе стабильные Кабардино-Балкария и Карачаево-Черкесия стали намного чаще упоминаться в сводках и информационных сообщениях о терактах и диверсиях. Трагедия в Нальчике в октябре 2005 года вообще стала неким поворотным пунктом. То, что произошло там, показало, что
отныне не защитник «свободной Ичкерии», а радикальный исламист становится главным вызовом безопасности на российском Кавказе.
И, наконец, говоря об итогах 2000–2008 годов на Северном Кавказе, нельзя не упомянуть о ситуации в Ставропольском крае. Инциденты в Нефтекумске в 2006-м и в 2007-м привлекли интерес к проблеме южной и восточной частей Ставрополья (ставших в последние годы территорией активного заселения выходцев из северокавказских республик). Снова была обозначена проблема их интеграции, недопущения этнического окукливания и формирования регионального апартеида. События конца мая — начала июня 2007 года в Ставрополе вызывали к жизни «призрак Кондопоги». Самая главная проблема, которую показал Ставрополь, — это промедление власти в ходе этнически окрашенных столкновений, стремление приукрасить действительность, объяснить все «бытовым фактором».
Но следует сказать, что в развитии Северного Кавказа в 2000–2008 годах далеко не все зависело от поведения власти, ее ошибок или достижений. Немалая роль принадлежала и объективным факторам, не зависящим от воли Кремля. Путину в наследство досталась и система неформальных связей организации власти, и система «мягкого апартеида» (когда только представители т. н. «титульных» этнических общностей имеют преференции). Смена дискурсов (когда этнический национализм уступил место религиозному радикализму) также мало зависела от воли Кремля. Схожую эволюцию — от национализма к радикальному исламу — проделали многие страны мусульманского Востока, переживавшие модернизацию.
Однако некоторые негативные тенденции были усилены во многом благодаря решениям и действиям последних восьми лет.
На Северном Кавказе укрепление «вертикали власти» свелось к заключению нового пакта федерального центра с региональными элитами.
Последние отказываются от националистического дискурса (публично, но не в сфере «повседневности») и демонстрируют лояльность Кремлю. Отсюда абсолютная поддержка президентов Чечни и Ингушетии — соответственно Рамзана Кадырова и Мурада Зязикова. Фактически официальным курсом Кремля стала поддержка республиканских режимов любой ценой (даже тогда, когда эти режимы себя откровенно дискредитировали, как это было в случае с президентом Карачаево-Черкесии Мустафой Батдыевым в 2004 году). Глава Северной Осетии Александр Дзасохов, утративший авторитет после Бесланской трагедии, был снят со своего поста после паузы, дабы не создавать впечатление, что федеральная власть пошла на уступки требованиям общественности. В ответ на это власти республик Северного Кавказа демонстрируют образцовую лояльность Москве. Это блестяще продемонстрировали итоги выборов в Государственную думу РФ 2 декабря 2007 года на Северном Кавказе. Таким образом,
сегодня российская власть берет все худшее из наследия ельцинской эпохи. Разница только в том, что Ельцин делал это в более тяжелых условиях («парад суверенитетов», распад Советского Союза и угроза дезинтеграции РФ).
В этой ситуации закрытость власти, отсутствие ее цивилизованной ротации, а также ее идеологическая поддержка официальным исламским духовенством привели к росту популярности радикального ислама. Его проповедники, апеллируя к эгалитаризму и надэтническим принципам, находят своих приверженцев поверх территориально-административных границ региона. И не только в Чечне или в Дагестане, но и на Ставрополье. Это означает то, что в наиболее нестабильном и конфликтном российском регионе принципиально изменится характер угроз. Но проблема в том, что лидеры государства не осознают, с каким противником борются, какие ресурсы и мотивацию этот противник имеет. И Владимир Путин, и его соратники не раз высказывали гипотезу о противостоящем России «бандподполье». Между тем, российской власти (и, кстати сказать, либерально-модернизационному проекту в целом) угрожают не домушники, щипачи или гопники, а политически и идейно мотивированные люди, понимающие свои цели.
Следовательно, российская власть должна отказаться от имперских методов управления Северным Кавказом, когда главной задачей считается не интеграция региона в общероссийское правовое, социально-культурное пространство, а внешний контроль и внешняя же лояльность Москве. Идеальным типом такого имперского управления является Чечня, фактически реализующая самостоятельное управление при стабильном финансировании из федерального центра. Однако
сохранение нынешнего сценария может привести к тому, что региональные элиты окончательно приватизируют власть в республиках.
Но воспитанное отнюдь не в традициях европейской демократии население может начать борьбу против несправедливой приватизации власти под исламистскими лозунгами. И тогда путинская «стабильность» окажется под угрозой.
В любом случае, если Россия хочет сохранить за собой Северный Кавказ, альтернативы усилению государства в этом регионе нет. Другой вопрос, что означает для нас «усиление государства»? Очевидно, что это не усиление местных этнономенклатурных режимов и их коррупционных связей с московскими покровителями. Впрочем, для действительной корректировки кавказской политики России потребуется изменение всей системы, основанной на административно-бюрократическом рынке и идеологии «осажденной крепости».
Автор — заведующий отделом проблем межнациональных отношений Института политического и военного анализа
