Цивилизация
В Доме художника состоялся вечер-концерт памяти Алексея Хвостенко, русского парижанина, в последний год — парижского русского. Барда, поэта, художника, издателя, но, прежде всего, конечно, барда, автора-исполнителя собственных обаятельных песен. В этот ноябрьский день год назад он умер в московской больнице от острого воспаления легких. Почувствовал он себя плохо еще в поезде, возвращаясь из поездки в родной Питер, где за долгие годы парижской эмиграции почти не бывал. Его концерт прошел с оглушительным успехом, но эти гастроли стали для него последними.
Он так и не вошел, несмотря на надвигающуюся в последние годы массовую известность, в российский культурный истеблишмент, не стал персонажем статусной богемы, а остался богемой просто. Когда-то он был яркой фигурой столичной культуры для своих, и продвинутая, как сказали бы нынче, коктебельская молодежь напевала, сидя у ночного костра на диком пляже, посвященное Льву Гумилеву, знаменитая работа которого об этногенезе ходила тогда еще только в списках:
Ах, ты, полустепь-полупустыня,
Все в тебе смешались вре-ме-на…
Нелепое, как многие термины, почерпнутые широкой публикой из культурологического волапюка, словечко андерграунд не имело к нему никакого отношения. Никаким подпольщиком, что предполагает партизанщину и борьбу, он, конечно же, никогда не был, как не были многие его друзья художники и сочинители, разве что милиция иногда гоняла за наркоту. При этом многие его песни широко распевались, причем зачастую пользователи не подозревали о его авторстве. Самый известный пример — его песня, исполнявшаяся Гребенщиковым как своя, «Над небом голубом». Причем это был не частный случай, когда Хвостенко перевел чужие слова — в данном случае Анри Волохонского, а музыка была написана совсем задолго — композитором Франческо де Милано.
Этот стиль присутствия в культуре сегодня практически потерян. Можно назвать его архаическим. Это было не сочинительство ради денег и славы, а вседневное существование с блокнотом и гитарой, постоянное дарение себя миру, творчество без самопонуканий, без оттенка отношения к нему, как к работе, как к почти принудительному труду на галерах созидания, службе на должности литературного таланта. Если угодно, это советский тип творческой неофициальности — такими были писатель Ерофеев или художник Зверев.
Хвостенко, в трущобах на Трубной площади лежа на диване с гитарой, пел, будто манифестируя этот стиль сочинительства, который был одновременно образом жизни:
Хочу лежать с любимой рядом,
Хочу лежать с любимой рядом,
Хочу лежать с любимой рядом,
А на работу не хочу!
Пускай работает рабочий,
Пускай работает, кто хочет…
Надо ли говорить, сколь широкий отклик в неформальных массах в те годы имел этот манифест.
В этой позе, лишь легковерными воспринимавшейся буквально, Хвостенко, разумеется, очень много сделал, и его наследие, представленное хотя бы на этом концерте, оказалось весьма велико. Как и очень заметно и ощутимо было его почти анонимное неформальное присутствие в ткани культуры 70-х — начала 80-х годов. Это зафиксировано письменно — от узнаваемого контура его фигуры в повести Улицкой «Сонечка» до многочисленных мемуаров. Такое же потрясение, как вчерашние слушатели, испытали некогда и посетители посмертной ретроспективной выставки Зверева, куда многие частные владельцы представили картины, когда-то походя приобретенные за бокал вина, а то и нарисованные гуашью на листе ватмана, расстеленном прямо на паркете хлебосольной гостиной.
Творчество этих мастеров, оказалось, было много шире их физического присутствия и индекса упоминаний и ссылок, а не наоборот, как это нынче часто случается.
<1>Быть может, этот тип творческого бытия, порожденный советской повседневной культурной обстановкой 70-х, исчез и не воспроизведется больше никогда. Нелепо по этому поводу лить слезы, но этот феномен спонтанного бескорыстного созидания в расчете лишь на внимание своего круга достоин нашей памяти и благодарного внимания. Многие из этих барачных, квартирных, домашних экзерсисов в разных словесных жанрах нынче стали классикой. В конце концов, эти школы, будь то лианозовская барачная или южинская, подарили нам Сапгира и Холина — первая, Мамлеева — вторая. Это только в стихах и в прозе. А катакомбных художников тех лет, полотна которых нынче висят в самых престижных галереях по всему миру, не перечесть.
Конечно, многое из этого доморощенного наследия устарело и потерялось, оставшись на антресолях, и будет выброшено равнодушными потомками на помойку. Но ведь и печатного хлама выброшено немерено. Но чудо в том, что многое из этого частного багажа, никогда не фигурировав ни в каких каталогах и библиотечных формулярах, прижилось нынче в высокой культуре наравне с наследием лауреатов и орденоносцев. Дело здесь в том, что советская дешевая эпоха, как ни парадоксально это звучит, предоставляла значительно больше возможностей для эскапизма, чем нынешняя, крикливая и витринная. Сегодня почти невозможно быть плодовитым неформалом, тебя быстро и бесцеремонно достанут из тени, хотя после, скорее всего, так же без сожалений забудут. Печаль нашей эпохи не в том, что все на продажу, но в том, что не проживешь иначе. Хвостенко, богемец старой закалки, умер, не изменив себе, — как раз тогда, когда его начали всерьез покупать.
Автор — обозреватель «Независимой газеты», специально для «Газеты.Ru-Комментарии».
