Цивилизация
Снег падает тихо-тихо. Вокруг бело и пусто. Словно мир умер и снова родился. Вот в этот самый миг. Словно нет уже ничего и никого. Словно нет еще ничего и никого. А, нет, вот на белом мелькнуло красное. Колпак Санты за ветками показался. Это загулявший Дед Мороз из гостей возвращается. Бедный, бедный. Это я не про загулявшего и похмельного. Это я про другого, который главный, который над всем над этим, который все видит и все, к несчастью своему, понимает. Как он будет теперь выкручиваться? На него ж, на дедушку-волшебника, теперь вся надежда. На чудо!
А чудо-то вот оно. Вокруг. В самом январе. В его тишине и покое. Не знаю, как вы, а я январем только и спасаюсь. Он мало того что после шумного, все силы высасывающего декабря душу лечит, так в нем еще весь будущий год рождается. Все закладывается, вызревает. То есть ты сам закладываешь. Своей творческой волей, свободой своей намечаешь на белом дальнейший путь. Судьба опять, конечно, все спутает, опять выкинет какую-нибудь злую шутку. Но, и это предчувствуя, все равно любишь в эти дни мир. А что еще остается?
«О, вещая моя печаль,
О, тихая моя свобода
И неживого небосвода
Всегда смеющийся хрусталь!»
Куда жизнь за шиворот ни потащит, все равно и по-твоему тоже будет. Своего не отдашь. Главное — сил сейчас накопить, главное — никуда сейчас от себя не бежать.
А бежать, впрочем, и некуда. Всюду Роспотребнадзор же. Где-то власти совсем все закрыли, а где-то такие ограничения наложили, что лучше б тоже закрыли, не мучили. Это плохо, конечно, что так, потому как тут, это самое, покушение на свободу и на прочие, так сказать, права. Но это и хорошо. Потому что свобода, как это ни парадоксально, бывает, растет из несвободы. Случается, выходишь из дома, например, ругая на чем свет правительство, потому что пойти на самом деле некуда (ни в баре тебя не ждут, ни в клубе, ни даже в театре, если ты, допустим, с претензией), и с тоски вваливаешься в какой-нибудь, прости господи, чахленький лесопарк или сквер Железнодорожников, я не знаю... Вваливаешься и пропадаешь. Что-то вдруг происходит. И вдруг хочется жить лучше. Не хорошо жить, не упитанно и самодовольно, а лучше. Светлее, чище.
Как будто космос переворачивается. Хотя не происходит ни-че-го. Все бездвижимо, все беззвучно. И даже времени больше нет. Будто свершилось пророчество.
Время — проклятие наше, знак падшести мира. Неслучайно оно так сгущается в самые страшные минуты нашей истории. Оно давит даже в унылой бессобытийности (вспомним ушедший год), оно ускоряется в праздничной бессодержательности. Оно превращает нашу жизнь в бессмысленную гонку. И, в сущности, не так уж важно, бежим ли мы, побеждая (за успехом, за славой или чтоб досрочно закрыть ипотеку), или улепетываем, отчаянно проигрывая, (от болезней, от кризисов, от черт знает еще чего). Мы все равно вечно обманываемся. И выигрыши наши ничтожны, и ужасы не ужасны — «в кустах игрушечные волки глазами страшными глядят».
Вот у нас была по весне репетиция. Я не знаю у кого как, а у нас в Петербурге в конце марта, в первый день «самоизоляции» все было так, как первого января. И снег падал тихо-тихо. И было кругом бело и пусто. И торжественная была во всем беспредельность. Но как быстро испортили все! Стали в эту прекрасную пустоту орать из матюгальников голосами Информбюро про опасность и уголовную ответственность. Штрафы ввели. Цифрами скорбными стали пугать. Кризисами, безработицей. Можно было остановить время, дать людям отдышаться, дать людям в себя, в свою жизнь, всмотреться, вчувствоваться, чтоб потом и за идею какую высшую они смогли ухватиться и в дело какое серьезное вдуматься. Но куда там! Не положено! Людей приковали к мониторам, заставили следить за коронавирусным счетчиком и тут же за курсом валют, заставили осваивать чертов зум, заставили вникать в абсурдные запретительные распоряжения (которые нам заменили законы). И людей не хватило даже на самое простое: английский подтянуть, дочитать «Войну и мир», брошенную еще в десятом классе.
И в итоге что? Люди, доведенные до крайности, не за дело взялись, а яростно бросились друг на друга. Сколько семей разрушилось в пятнадцатиметровых студиях! Сколько соседей переругалось! Маша с Димой разодрались из-за путинской детской десятки, точно это билет в Царство Божие. Сан Саныч с Иванычем не вынесли спора о троице: один талдычит, что всех спасет маска-перчатки-святой антисептик, другой клянется, что истина — это воздух-солнце-здоровый дух. Инквизиция возродилась! Вот Леночка из 23-й квартиры крадется с опухшими на дистанционке детьми на обмотанную лентами площадку. Так пенсионерка баба Дуся из 25-й уже щелкает нарушительницу на смартфон, чтоб через минуту выложить улики в соцсети. А в соцсетях — зоопарк. «Сжечь! — орет интернет-толпа. — Или сжечь, или пусть пишет отказ от ИВЛ. И парацетамола не давать, ведьме!» Такие вот народились идеи, такие получились дела.
И вот мы снова, стало быть, изолируемся. Но теперь как будто бы уже по-другому. Как будто теперь не заточение, а затворничество. Как будто дело не только в ограничениях и запретах, а в чем-то еще. Кто-нибудь усмехнется: понятно, дескать, в чем еще. Кто-нибудь горько хмыкнет: денег, мол, просто нет теперь, вот и все. Но не все! Тут как раз тот самый странный случай, когда из несвободы пробивается свобода. Свобода не участвовать в обязательном всеобщем веселье. Свобода не растворятся в ликующей толпе. Свобода оставаться в своем собственном — тихом — празднике.
Попробую объяснить. Я прошлый Новый год встречала в Москве. На Красной площади. Такой вот кошмар интроверта. Детям обещала главную елку страны. Но причина не только в детях. Мне тоже иногда, знаете ли, интересно влиться в народ, в стихию. Я вообще любопытная, до разных опытов жадная. И опыт, скажу я вам, удался. Впечатлений на весь следующий год хватило. Просто вообразите: огни, шум, грохот музык, и толпа курсирует от одной очереди к другой, толпе все хочется успеть, во всем поучаствовать.
В толпе так:
— Это куда стоят? В мавзолей или туалет?
— Сами не знаем, но на всякий случай встали.
Или так:
— Подождите на скамейке, а я пойду узнаю, можно ли на что-то надеяться.
— И нам расскажите, а то мы стоим без надежды.
И еще так:
— Кто придумал эти чертовы рамки?!
— Просто расслабьтесь, и вас внесет...
Такая свобода стихии. Стихия свободна, а ты — ее жалкий раб.
А ведь кто-то так каждый год. Каждый год, да не на день, а на все каникулы сам себя бросает в это безумие — мечется из одной очереди в другую. Сначала корпоративы в переполненных ресторанах, со всеми этими цыганскими шоу, потом в клуб с друзьями, у которых не у всех имена помнишь, затем детские елки с аттракционами, после на модную выставку с инсталляциями из дерьма и палок, потом — горнолыжный курорт, затем аквапарк, дальше в кино, потом снова в клуб, после — уже все равно куда, лишь бы куда-нибудь. Движение — это жизнь. А в мавзолей или в туалет — это все равно, везде надо.
А кому надо? Зачем надо? Подумать некогда. И подумать, в сущности, страшно. Потому что если всей этой бессмысленной суеты не будет, останется что? А вдруг совсем ничего? Огромное черное ничего! Бездна! Вглядишься в нее, и тебя сожрет. Ужас, конечно.
Но теперь не страшно. Теперь и бояться устали. Люди оказались настолько истерзанными 2020-м, что сил и на испуг не осталось, не то что на ужас. А бездны всякие... ну, бездны... Да и не черные они вовсе. Снежком вон по краям припорошило — красиво. И еще что-то там брезжит — ну-ка, ну-ка! Может, хищник какой. Может, все-таки зажмуриться, задрожать? А, нет, красное что-то мелькнуло. Колпак Санты за ветками показался. Это загулявший Дед Мороз из гостей возвращается. Бедный, бедный. Да не этот бедный, конечно, а другой. Который главный. Который все видит. И которому все это разгребать.
Или сами как-нибудь? Что, совсем мы уже ни на что не способны? Даже на чудо, что ли? Ведь есть же нам куда жить. Ведь с нами все еще наша свобода.
...И неживого небосвода
Всегда смеющийся хрусталь...
