Цивилизация
14 марта 1921 года Х съезд РКП(б) принял резолюцию «О замене разверстки натуральным налогом», закрепленную Декретом ВЦИК от 21 марта «О замене продовольственной и сырьевой разверстки натуральным налогом». В результате насильственные реквизиции советской властью у крестьян 60-75% их урожая уступили место сбору налога, который исчислялся как доля производимой продукции и был в среднем вдвое ниже. Остаток урожая селяне могли продавать на свободном рынке. Перемена, которая была названа Владимиром Лениным новой экономической политикой, повлекла и многие другие новации: большевики на протяжении года разрешили свободу торговли, в ограниченном масштабе восстановили частную собственность, денационализировали небольшие предприятия, узаконили иностранные концессии и в 1922 году провели денежную реформу, положившую конец инфляции и сделавшую рубль конвертируемой валютой.
Правящая коммунистическая номенклатура изначально рассматривала нэп как вынужденное отступление от курса на построение социализма, но истощенная страной война не могла дольше жить в состоянии чрезвычайщины: от большевиков, как показало Кронштадское восстание, начинали отворачиваться даже их самые преданные сторонники. Между тем новый курс принес вполне обнадеживающие результаты: темпы роста экономики выросли до 24-26% в среднем за 1921-1926 годы; уже к 1927 году уровень сельскохозяйственного производства превысил показатели 1913 года; быстро восстанавливалась разрушенная войной промышленность. В только что образованный Советский Союз началась миграция специалистов из других стран, число которых к 1927 году составляло десятки тысяч человек. Оборот внешней торговли в 1921-1927 рос в среднем на 36% в год (экспорт – на 88%), а некоторые отрасли развивались еще более стремительно.
Между тем нэп, как сейчас можно утверждать, был изначально обречен. С одной стороны, причиной тому был курс большевиков на построение централизованной огосударствленной экономики, и любая необходимость договариваться воспринималась ими болезненно. Собственно, «контракт» с крестьянством начал сбоить уже в 1923 году, когда закупочные цены стали директивно снижаться, а стоимость промышленных изделий расти. К 1927 году, когда хлебозаготовки были сорваны, судьба проекта была ясна. С другой стороны, частная инициатива была недостаточной для создания тяжелой промышленности, о которой мечтали коммунисты. В индустриальном секторе наиболее динамично развивался средний и мелкий бизнес, работавший на потребительский рынок, и во второй половине 1920-х темпы роста промышленного производства стали снижаться, натолкнувшись на ограниченность конечного спроса. Итог известен: в 1929 году был принят пятилетний план, затем началась коллективизация, и вскоре рыночные отношения в народном хозяйстве приказали долго жить, а место инженеров и управляющих заняли партаппаратчики и наркомвнудельцы. Замечу, что в Мексике, где Институционно-революционная партия установила похожую на нэп систему, но не пошла на дальнейшую мобилизацию, экономика прозябала почти 70 лет, до начала рыночных реформ в конце 1990-х.
Оглядываясь сегодня на пройденный нашей страной в те годы путь, как-то невольно ловишь себя на мысли о том, насколько схожи события того времени со случившимися 80 лет спустя.
В 2000 году, после восьми катастрофических для России лет экономического спада, обнищания и гиперинфляции, был предпринят своего рода «скачок к нормальности». Правительство установило низкую (и плоскую) шкалу подоходного налога; стабилизировало валютный рынок и даже объявило в 2003 году о стремлении к превращению рубля в резервную валюту; либерализация хозяйственного законодательства привела к росту фондового рынка в 5,5 раза за 2000-2005 годы; начали динамично развиваться многие фактически отсутствовавшие в советский и первый постсоветский периоды отрасли. Россия стала меккой для высокооплачиваемых иностранных менеджеров, реальные доходы граждан выросли к 2007 году более чем в 2,5 раза. Даже символическое замирение двух неудачников Первой мировой войны, Советской России и Германии, нашло свой аналог в неожиданном альянсе Российской Федерации и Соединенных Штатов, двух невинных жертв международного терроризма.
Однако нэпы XXI и XX веков были схожи и в ряде других аспектов.
Если в 1920-е годы основой благосостояния страны стала ресурсная аграрная экономика, то в 2000-е базой для прорыва оказалась конъюнктура на рынке энергоносителей, которая привела к увеличению поступлений в страну «нефтедолларов» по сравнению с 1999 годом с $33,5 млрд в год в 2000-2004 годах до $223,6 млрд в год в 2005-2008 годах и $394 млрд в 2011-2013 годах, когда началось очередное «головокружение от успехов». При этом, как и ранее, развивались прежде всего отрасли, ориентированные на потребительский рынок (только ими стали теперь торговля, жилищное строительство, финансовые услуги, и, конечно, телекоммуникации и интернет), в то время как заметных успехов в промышленности достигнуто не было (только в автомобилестроении России удалось превзойти показатели РСФСР, и то за счет строительства сборочных производств западными компаниями). На указанные выше четыре отрасли пришлось более 60% прироста ВВП за 2000-2007 годы, и к мировому финансовому кризису российская экономика пришла с фактически исчерпанными источниками роста. Естественное восстановление, как и в 1920-е годы, само по себе не гарантировало технологической модернизации.
И снова, как и за 80 лет до того, страной руководила новая номенклатура, не признававшая бизнес равным государству партнером: первая стычка власти и предпринимателей состоялась, как и раньше, через три года после запуска нового курса, и стоила свободы и состояния самым богатым на тот момент в стране хозяевам ЮКОСа. Государство, пусть намного более цивилизованными путями, чем прежде, но консолидировало под своим контролем крупнейшие компании, после чего начало постепенно пересматривать условия «социального контракта» – от наращивания налоговой нагрузки и сокращения полномочий региональных властей до повышения пенсионного возраста и сокращения бесплатных образования и здравоохранения. Ко второй половине 2010-х годов стало понятно, что в стране сформировалась новая «партия власти»; иностранный капитал начал вытесняться; появились первые элементы монополии внешней торговли (вспомним «контрсанкции» как аналог государственного регулирования импорта); установлен эффективный контроль за основными финансовыми потоками.
Конечно, никто не пытается говорить о том, что Россия стоит сегодня перед перспективой новой коллективизации, милитаристской истерии или репрессий, подобных сталинским «чисткам»: сколь бы ни был человек критичен в отношении нынешней власти, подобные утверждения свидетельствовали бы о явно неадекватном восприятии реальности.
Однако несколько важных параллелей заметны, я бы сказал, невооруженным взглядом.
Прежде всего ясно, что политика нэпа в том или ином её исполнении не приводит к масштабным модернизациям: в большинстве известных нам случаев экономический рывок обеспечивался четким государственным прогнозированием и понятными целями. Нэп 1920-х и нэп 2000-х смогли лишь вернуть дестабилизированную экономику к норме, повысить доходы граждан и помочь восстановить производство на докризисных уровнях, но не более. Фундаментальное отличие 1930-х и 2010-х годов состояло в том, что в первом случае большевики были ориентированы на достижение нового уровня хозяйственного развития любыми силами и несмотря на любые жертвы, тогда как нынешнему поколению чекистов вполне достаточно извлекать выгоды от функционирования типичной экономики «второго мира». Степень реальной милитаризации советского общества к началу 1940-х и мультфильмы о ракетах вкупе с единичными образцами новой техники, которые демонстрируются публике в начале 2020-х, показывают это со всей очевидностью.
Вторым важным моментом стало то, что провозглашенное в обоих случаях сближение советской/российской и мировой экономики было фикцией. Восприятие элементов западной технологической и экономической культуры оказалось поверхностным и практически ни в коей степени не затронуло социальные институты и процессы.
И тогда, и сейчас предпринималась попытка использовать «социально чуждые» практики для целей «социалистического строительства/вставания с колен» без того, чтобы превратить Россию в современное европейское общество. Внешний мир воспринимался исключительно как источник капитала, оборудования и технологий, но не как образец для подражания в образе жизни и не законодатель базовых либеральных ценностей. Соответственно, по мере углубления политических противоречий началось хозяйственное замыкание – хотя, разумеется, его степень и потенциал реальной независимости от внешнего мира оставались совершенно различными.
Наконец, свертывание обоих нэпов было прежде всего обусловлено необходимостью сохранения власти в руках правящей номенклатуры. Сделать это в советский период можно было посредством намного более радикальной ломки, чем сегодня, когда приходится действовать намного мягче – но степень политического контроля за экономикой в последнее время устойчиво растет, и мы видим множащиеся попытки «реквизиции сверхприбылей», регулирования цен, замораживания пенсионных накоплений, ограничений экспорта и импорта отдельных товаров и многого другого. При этом понятно, что если в конце 1920-х годов правящий класс ставил перед страной политические цели, для достижения которых любые средства были допустимы, то, повторю, сегодняшняя элита вполне готова довольствоваться сугубо экономическими выгодами. Из этого вытекает и хороший, и плохой выводы: с одной стороны, ждать безумств от власти не стоит, но и, с другой стороны, на решение в относительно близком будущем амбициозных задач развития также лучше не надеяться.
Подводя итог, я бы сказал, что даже те параллели, которые можно провести между «новыми экономическими политиками» XX и XXI веков, показывают, что более чем за столетие Россия так и не смогла найти свою модель поступательного экономического и социального развития. «Модернизации» для нее остаются насилием над общественным организмом, требующим жесткого политического принуждения, а иногда и вообще находятся за гранью возможного. Экономическая «нормальность» помогает лишь восстановить прежние достижения, но не нарастить серьезным образом хозяйственный и технологический потенциал. Союзы с внешним миром были и остаются временными и ситуативными, а доминирование власти над бизнесом – устойчивым и неизменным. Россия век за веком обращается к естественным рецептам экономического развития только от полной безнадеги, достаточно быстро отбрасывая их, как только период наиболее острых проблем остается позади. И, не дай бог, когда-нибудь на новом витке истории наши внуки заметят, как подозрительно похожа динамика современных им процессов и тех, что происходили в стране 80 или 150 лет назад…
