Цивилизация
Носителем суверенитета и единственным источником власти в Российской Федерации является её многонациональный народ (Конституция РФ, ст.3, п.1)
Любой, кто взглянет на этот эпиграф, сочтёт, что его ожидает статья с массой критических замечаний в адрес существующего режима. И ошибётся. Вопрос, который мне хотелось бы сегодня поднять, состоит совершенно в другом.
Мы привыкли, что сувереном является народ (граждане, избиратели) – в общем, люди. Эти люди голосованием (или безмолвным одобрением) выбирают своих правителей (или соглашаются с их назначением). Они на свои налоги содержат правительство и своим именем передают ему полномочия по установлению и поддержке «общественного порядка». Эти люди, если того потребуют обстоятельства, поднимаются на защиту страны и порой жертвуют своими жизнями ради этого святого дела.
Конечно, далеко не всегда эта конструкция действует идеально, но мало у кого возникают сегодня сомнения в том, что современное общество должно быть построено именно таким образом. Данный принцип заложен в конституциях; признаётся в международном праве; он определяет сакральное значение демократии и народного волеизъявления.
Хотя сейчас подобная конструкция выглядит естественной и очевидной, она была такой далеко не всегда.
Вплоть до нескольких последних столетий власть считалась исходящей от Бога, передавалась по наследству, и сувереном были отнюдь не люди (во множественном числе), а человек (в единственном). Его власть могла ограничиваться законом – но именно ограничиваться, а не вытекать из него. Этот суверен определял религию подданных, устанавливал правовые нормы, решал вопросы войны и мира.
Подданные отнюдь не всегда были бесправны, но они не образовывали того «народа», который мог считаться носителем суверенных прав.
Повторю: подобная система правления существовала на протяжении большей части истории человечества в большинстве имевших место на Земле государств.
Ситуация радикально изменилась в начале Нового времени, когда, собственно, и произошла трансформация подданных в нацию. Основанием для исторического пересмотра понятия суверенитета стала кристаллизация национального сообщества как чего-то такого, в котором отдельные люди отчасти «растворялись» в целом; где они осознавали свою общность (языковую, культурную, историческую) и тем самым превращались в того «коллективного индивида», который мог заменить монарха как источника и воплощение суверенитета.
Современное понимание суверенитета объективно основано на идее не многообразия, но единства – ведь именно общность нации (прежде очевидная, а ныне вырабатываемая в ходе определённых процедур) и является основой суверенных прав. Народ может реализовывать их до тех пор, пока он способен редуцироваться к единому целому (в этом отношении показательны мнения первых провозвестников современного суверенитета, уподоблявших государство человеку, а отдельные части общества и социальные слои – его органам или конечностям (смотреть, например: Филипп де Коммин, Мемуары, кн.VIII, гл. 24.).
Такое понимание государства и суверенитета, с одной стороны, позволяет говорить о них как о высшей ценности (что мы все сегодня слышим разве что не из утюгов), и, с другой стороны, даже если и неявно, то недвусмысленно утверждает несамостоятельность отдельной личности, как бы её достоинства ни воспевались радетелями демократии и народовластия.
Собственно говоря, подобный конструкт адекватно отражал реалии того общества, которое вышло из европейского Средневековья, и политические основы которого были затем с большей или меньшей степенью успешности реплицированы в остальном мире. Однако с каждым новым витком развития – технологического, экономического, социального – эта схема сталкивалась со всё бóльшим количеством вызовов, и главным среди них оказывалось банальное расширение человеческих возможностей.
Прежде зависимые от государства в своих безопасности и благосостоянии, зажатые в его границах и скованные доминирующей идеологией люди, становились всё более свободными, хотя до поры до времени это не отрицало сложившейся системы. Однако лишь до поры.
Двадцать лет назад, в 1997 году, вышла совершенно не замеченная в России, но от того не менее революционная книга Джеймса Д. Дэвидсона и Уильяма Риис-Могга, названная авторами The Sovereign Individual.
Подходя к проблеме преимущественно с экономической точки зрения, они утверждали: «Коммерциализация суверенитета сделает условия и статус гражданства в национальном государстве такими же устаревшими, какими выглядели рыцарские клятвы после ликвидации феодального строя; вместо того, чтобы состоять у государства в «гражданах», суверенные индивиды XXI века станут потребителями государственных услуг, чьи форму и цену они определят сами.
Юрисдикции будут формироваться через совокупность «выборочных совпадений» в рамках системы, где властям придётся заслужить лояльность людей привлекательностью обеспечиваемой ими социальной и коммерческой сред».
А постоянно повторяющимся рефреном становились слова о грядущем кризисе государства в той его форме, какая сформировалась ещё в эпоху ранней модернити.
После некоторого перерыва появились и другие работы, чьи авторы приходили (пусть и с совершенно разных сторон и стоя на разных идеологических позиций) к поразительно схожим выводам (cмотреть, например: Storey, Lyndon. Humanity or Sovereignty: A Political Roadmap for the 21st Century, New York: Peter Lang Publishing, 2006 и другие).
Сегодняшний мир подтверждает эти гипотезы самыми разными доказательствами.
С одной стороны, мы видим взрывной рост того, что только существующие штампы не позволяют назвать «индивидуальным предпринимательством». Отдельные люди без всяких громоздких структур ежедневно создают новые бизнесы, всё чаще не обладающие никакими материальными активами, не связанные напрямую с государствами, и порой даже не получающие дохода от тех, кто пользуется их основными функциями.
Сплошь и рядом они отказывают правительствам в сотрудничестве, не раскрывая своих компьютерных кодов, сохраняя приватность данных и переписки; порой они способствуют невиданной мобилизации масс, парализуя действующие «по старинке» государственные структуры. Но это – видимая часть айсберга; на деле на одного предпринимателя такого рода приходятся тысячи и сотни тысяч пользователей его продукции – тех «суверенных индивидов», которые отождествляют себя со свободой мысли, передвижения и получения информации больше, чем с любым из государств.
Попытавшись ограничить их суверенитет, государства могут только выдавить их из себя, но подчинить их они чаще всего уже не в состоянии.
Усиливая регулирование, они встречаются с такими несимметричными ответами (взять хотя бы криптовалюты), последствия которых сложно даже осмыслить. Стремясь ограничить свободу новых суверенов, старые приходят в упадок: сегодня ареалы мировой бедности почти исключительно представлены странами с авторитарными режимами и закрытыми границами.
С другой стороны, параллельно идёт процесс «индивидуализации зла»: если пару столетий назад человечество больше всего страдало от войн, которые национальные государства вели между собой или в ходе которых они подавляли не имевшие собственной государственности периферийные народы, то сегодня суверенные индивиды из (запрещенного в России) организации «Исламское государство» или международных криминальных группировок считаются чуть ли не главной угрозой глобальной безопасности.
То же можно сказать о компьютерных хакерах, поставщиках компромата и секретных данных, специалистах по отмыванию денег и созданию фиктивных финансовых интерфейсов, непосредственно не воюющих с государствами и не создающих своих, но при этом радикально подрывающих существующие институты.
И мне кажется, что мир сегодня столкнулся лишь с малой толикой того, что может стать следствием перемещения суверенитета с уровня государств на уровень отдельных личностей.
Созданные государствами инструменты разрушения сейчас «приватизированы» на доли процента – но у меня нет сомнения ни в том, что их присвоение будет идти нарастающими темпами, ни в том, что вскоре возникнут более совершенные средства дезорганизации традиционных социальных систем, которые вообще будут находиться за теми пределами, в которых правительства всех стран мира способны регулировать жизнь и поступки отдельного человека.
Иначе говоря, последние пятьсот лет суверенитет проделал исключительно сложную эволюцию; сначала его носителем и воплощением был один человек, затем данная функция перешла к массе, способной формулировать и реализовывать собственную волю, и, наконец, вернулась к индивиду – но не к единственному, а к каждому, кто способен проявить свою суверенность.
Иначе говоря, по странной иронии судьбы, никакое иное высказывание не отражает так полно реалии лежащей перед нами эпохи, как фраза Бориса Ельцина, призывавшего «брать столько суверенитета, сколько сможете».
Но только в наиболее современных и успешных обществах призыв этот слышат не локальные сообщества, а отдельные лица.
«Народ» как масса, доминировавшая над политическим пейзажем индустриального общества, перестаёт существовать.
Как бы ни стремились правительства ограничить свободы слова и распространение информации, они получат в ответ лишь одно: тотальное бегство сотен тысяч тех, кто видит в себе силы жить и работать там, где им наиболее комфортно, и бесконечные просьбы «милостыни» со стороны оставшихся, способных не столько производить богатство, сколько его делить.
Противостоящее суверенным индивидам государство может, как и прежде, рядиться в самые красивые одежды и украшать себя любыми регалиями – но то, что раньше было облачением князя или мундиром генерала, завтра будет не более чем формой швейцара или ливреей лакея. Погоны и фуражки могут оставаться похожими, но суть будет иной.
Вся логика современного государства строится на том, что оно отражает «национальные интересы» и говорит от имени народа. Там, где в ХХ веке это ему удавалось, государства были влиятельны и могущественны. Однако сегодня само понятие народа исчезает.
Вероятно, Антонио Негри прав, когда противопоставляет ему термин multitude, каковой только и может отражать то, чем всё ещё пытаются управлять современные государства (см.: Хардт, Майкл и Негри, Антонио. Множество. Война и демократия в эпоху империи [пер. с английского под ред. В. Иноземцева], Москва: Культурная революция, 2006).
Однако это управление будет рушиться уже в ближайшие десятилетия. Что могла предложить власть народу? Безопасность? Она её уже не гарантирует. Деньги? Вполне вероятно, что они скоро окажутся частными: достаточно сравнить то, насколько за последние пару десятилетий обесценились самые сильные мировые валюты, с тем, насколько подорожал биткоин за один год. Занятость? Новые рабочие места вряд ли будут в большом количестве создаваться в сфере госуправления.
Что она может противопоставить новым стремлениям индивидов? Насилие? Но сегодня успешность стран обратно пропорциональна степени подавления государством своих граждан. Закрытые границы? Мы все прекрасно понимаем, во что превращается страна, которая идёт на этот шаг.
Современное государство – это самый большой, дорогой и бессмысленный анахронизм, существующий в мире XXI столетия.
Его масштаб и связанные с ним издержки давно превысили все разумные пределы, задаваемые постиндустриальной экономической реальностью. И нашей главной проблемой является то, что те, кто привык ассоциировать себя с этим государством, не понимают и не хотят понять происходящих перемен. Такая позиция будет иметь только одно следствие: суверенные индивиды будут стремиться выйти из под власти суверенных государств, оставив последних наедине с теми, кто готов продать свой суверенитет властям.
Вопрос, который в этом случае обретёт ключевое значение, сведётся к тому, откуда власть возьмёт деньги на такую покупку. И по мере того, как цена её будет становиться всё выше, ценность современных институтов будет стремиться к нулю. Какой бы фантастикой это сегодня не казалось...
