Цивилизация
96-летняя Марина Густавовна на удивление молода. Память отменная, реакция кинжальная, глаз горит.
Четырехсерийный проект Елены Якович «Дочь философа Шпета» — глоток чистого воздуха в удушливой атмосфере нового года.
Информационная палитра дня напоминает сводки с фронтов невидимой войны: белоленточник Долматов повесился в Нидерландах; основатель проекта ОГИ Кабанов расчленил жену в ванной; звезду балета Филина искалечили серной кислотой… И только на канале «Культура», где дочь философа рассказывает о долгой жизни, дух побеждает плоть.
Впрочем, и там кипят страсти, но совсем другие. Уже сама родословная Марины Густавовны звучит музыкой сфер. Папа — блистательный мыслитель Серебряного века, создавший свою философию русской истории и культуры, переводчик и педагог (одна из его учениц — Анна Ахматова). Мама — урожденная Гучкова (училась в одном классе с Мариной Цветаевой). Бабушка — урожденная Рахманинова, Сергей Рахманинов её двоюродный брат. Квартира Шпетов в Брюсовом переулке — центр притяжения лучших московских людей. Здесь постоянно бывают Качалов и Москвин, Балтрушайтис и Щусев, Гельцер и Пильняк. От этих имен голова кругом, но дело даже не столько в них, сколько в удивительных деталях, рисующих время.
Из обилия деталей рождается представление о том, как формировалась уникальная среда. Дочь философа игриво и весело вспоминает влюбленность в великого Качалова. Ей было всего 15, а он ей подарил свой портрет со стишками. Она помнит не только штрихи, но и оттенки смысла.
Когда речь зашла о Бердяеве, Марина Густавовна презрительно пожимает плечами: «Его с легкой руки папы стали называть Белибердяевым. Папа мне объяснил: Бердяев больше литератор, чем философ».
Она и сегодня способна чувствовать так, как чувствовала лет 80 назад. Ужас от известия об аресте отца в 1935-м и о его лубянско-бутырских застенках маркирован в сознании одной фразой: «Я тогда первый раз увидела отца без воротничка».
Самое интересное в фильме — отношения Марины Густавовны со временем и страной. В них нет ни гнева, ни пристрастия. Ровным тоном дочь вспоминает о том, как отец не хотел эмигрировать, когда готовился к отправке знаменитый философский пароход. Он даже попросил друга юности Луначарского вычеркнуть его из списков. Его вычеркнули, но посадили и вскоре расстреляли, о чем не сочли нужным сообщить семье.
Единственная фраза Марины Густавовны о политике звучит так: «Когда был убит некий Киров, папа сказал: теперь начнутся аресты». «Некий Киров» — не ирония и не скепсис. Эта тема выстраданная: максимальное отстранение от эпохи как единственная возможность выжить.
Тема внутренней эмиграции очень важна в России. Её, кстати, Якович касалась и в предыдущей своей работе, посвященной скульптору Эрнсту Неизвестному. Романтик, идеалист, фронтовик, кавалер ордена Красной Звезды был готов жить в обществе, где торжествует великий и ужасный КГБ в виде подтянутых гестаповцев, но он не был готов к «вакханалии лилипутов» в неуклюжих пиджаках. А именно их он увидел на знаменитой выставке в Манеже образца 1962-го, перекрывшей ему кислород на долгие годы. Художник счел себя оскорбленным «этим сплошным физиологическим безобразием». Тут сквозят не стилистические расхождения с властью, ставшие с легкой руки Синявского общим местом. Тут всё глубже и страшнее — почти физическое неприятие тех, кто правит вами.
Марина Густавовна тоже старается ни в одной точке пространства и времени не пересечься с «лилипутами». Её рассказ заканчивается смертью отца. А как же собственная биография, семья, дети, работа? Ведь она отца видела в последний раз в 20 лет, а теперь ей 96. В том-то всё и дело, что счастливый сюжет её жизни закончился в 37-м. Она ведь не случайно обронила: «В 1935-м в Сибири, в ссылке, я провела с папой лучшие два месяца в моей жизни». «Лилипуты» отобрали у неё и отца, и жизнь, о которой она мечтала…
Сложное это дело — пытаться анализировать проект, в котором аура, настроение, атмосфера старомодного дома, чудесные фотографии, пронзительный старинный романс, глаза, руки, жесты Марины Густавовны едва ли не более важны, чем слова. Её исповедь непременно нужно видеть, слушать и слышать.
Понимаю, как сложно бабушке Шпет тягаться в медийном пространстве с дедушкой Хасаном.
Означенный дедушка символизирует дивную симфонию общества и государства. Им открывались и закрывались выпуски новостей на федеральных каналах. Означенная бабушка не символизирует ничего, кроме тоски по утраченной подлинности. И, тем не менее, проекты, подобные «Дочери философа Шпета» необходимы по жизненным показаниям. Они помогают уберечься от всеобщего одичания, которое нарастает день ото дня.
