Цивилизация
На днях я заезжал на праздник «рабочего» (рабочей молодежи и еще, кажется, сельской жизни) отдела «Комсомолки». Отмечали в Доме журналиста.
Кроме междусобойчика там были затронуты и масштабные вопросы современности.
Иные шестидесятники, навсегда впитавшие в себя детские представления о том, что деньги на «правильные» газеты должны давать «взрослые», наезжали на Владимира Сунгоркина — а почему у тебя газета, мягко говоря, недостаточно солидная? (Это про орган с забавным названием «Комсомольская правда».) Он пытался отвечать в понятных старшим товарищам выражениях — вот-де как раньше ЦК требовал отчета и спрашивал за сделанное, так сейчас акционеры спрашивают за прибыль и динамику.
Это старая вообще дискуссия. Сунгоркин давно отбивается от обвинений. Помню, еще в лихие 90-е — при всей его идеологической заряженности и несправедливости этот термин все же красив этакой бл..ской броской красотой, — он спрашивал: «А что, лучше перед олигархом стоять на вытяжку? Чем потрафлять вкусам толпы?» Прекрасный вопрос. Перед кем только ни прогибался наш брат журналист, кому только ни показывал фигу в кармане, а сколько было мелких побед, выдаваемых за крупные!
Ну конечно, этот праздник был замечательным поводом вспомнить про советскую журналистику. И про смешные случаи из жизни теперешних ветеранов, теперь ответственных толстяков в костюмах. Про блатную комсомольскую романтику. И совершенно справедливо присутствующие помолчали о том, что советский партийный журналист — это вещь стыдная и никто сегодня не гордится тем, что был коммунистом. (Написал слово «никто» — и засомневался. Черт их знает, что одному позор — другому слава.) «Прошу принять меня в члены КПСС, поскольку я хочу быть в первых рядах строителей коммунизма», — сам я такой фразы не писал, но, говорят, других вариантов не допускалось. Вот что нужно было думать о себе, как себя уговаривать, чтоб написать такие слова и поставить под ними подпись? Это забавно. Зачем это делалось? Кто-то ж придумал такое унижение для желающих подобраться поближе к пирогу? Думаю, в этом был глубокий смысл. Такой. Приходишь ты, допустим, в ЦК скандалить из-за заметки, которую не пускают в печать, делаешь одухотворенное лицо, сверкаешь этак глазами — а тебе говорит бонза:
— Ты чё? Тебе что, твое заявление показать, насчет первых рядов? После этого чего еще ты можешь стыдиться? Расслабься и иди надрищи очерк про бригаду коммунистического труда. Чтоб позабористей. Талантливо чтоб, ярко, образно — как люди спят и думают, как бы им забесплатно еще поработать. Нам солнца не надо, нам партия светит! Быстрей бы утро, да на работу! И чтоб еще на комсомольском собрании выбрали почетный президиум — все Политбюро в полном составе! А еще надо вон к пасхе написать что-нибудь безбожное, ну, и молодежь чтоб отлавливать у храмов. Не пускать на службу. Ну, сам все понимаешь!
Наверно, на это все намекал Сунгоркин, употребляя слово «ЦК». Намек тонкий. Кто сейчас такие понимает? Один из старших товарищей, тоже из «Комсомолки», искренне спрашивал меня:
— А почему ты тогда писал скучные заметки, а теперь стал писать веселые?
Ему правда хотелось узнать почему. Я не знал, что ему и сказать: это он сам, своей рукой, вычеркивал из моих текстов всю крамолу и все неполиткорректные шутки. Иные тексты так и вовсе выкидывал, прося меня никому не говорить, что я их ему показывал. А мне предлагал написать живо и увлекательно про отчеты и выборы в комсомоле… Как они раньше говорили — «с огоньком». (Где, кстати, журнал «Огонек»? Куда делся?)
Да. И вот один из ветеранов сказал спич к слову. Вот, мол, отдел назывался рабочий и писал о рабочих же — а сейчас кто защищает права пролетариата? Ну и дальше на темы социальной справедливости, которой раньше было полно, а теперь куда-то делась.
На последовавшем за торжественной частью банкете мы с ветераном оказались рядом. И я ему к слову рассказал, как этой весной во Франции выпивал с одним старым знакомым из местных, дядечкой тоже не первой молодости.
Сидим с ним в садике перед его домиком под Парижем, мечта Лени Голубкова, пьем вино с улитками (уточняю — пили с улитками не в том смысле, что мы им наливали, мы ими, напротив, закусывали), и тут он говорит:
— Не нравится мне, как устроен этот мир. И политика тоже. Надо это все снести и построить заново.
Я обрадовался, услышав знакомую тему. Все как у нас! Это же цитата из некогда модной русской песни, про «весь мир до основанья, а затем!» Кстати, не перевод ли это с французского? Эжен Потье, что-то такое, вот вбили же нам в головы… Я воспрял и говорю:
— Перестройку начни с себя! Вот ты хочешь все снести. А давай мы начнем этот процесс прям отсюда. Снесем твой домик! Для начала. И ты почувствуешь, как постепенно наступает счастье, в соответствии с твоими мечтами…
Он напрягся.
— Не, так я не согласен. Жалко домик!
— Тогда не п..ди!
Ветеран в Домжуре выслушал мой рассказ и нашел, как меня уесть:
— Он француз? Вы, значит, по-французски? Ну и как будет на французском — «не п..ди»?
Я начал было ему объяснять — думаю, раз человек хочет вникнуть, значит, язык знает хоть как-то, ну по крайней мере так же примитивно, как я. Но увидев, что отклика нет, я замолчал.
Однако же тут, на письме, в газете, в порядке обмена опытом и повышения эрудиции проницательного читателя могу вам сообщить, что «не п..ди» по-французски будет arreter la connerie. Или — если вы с собеседником на вы — arretez la connerie (кажется, то же самое касается и множественного числа).
Этому выражению меня научил Анатолий Гладилин, русский писатель, парижский житель, не даст соврать. Мог бы кормиться, кстати, с цековских распределителей, а в 91-м сжечь партбилет на глазах у восхищенных лохов и пристроиться таким манером к новой кормушке. Но в старые времена, будучи модным писателем (после первой повести «Хроника времен Виктора Подгурского», журнал «Юность», 1956 год), Гладилин публично выступил против суда над диссидентами Даниэлем и Синявским. Как смелый и порядочный человек. Ну, и все на этом. Эмиграция и все такое прочее. Это я подкалываю тех, кто полностью себя оправдывает: «А куда было деваться, время было такое!»
А мог бы Гладилин с нами широко гулять в Домжуре и радоваться жизни, если б в свое время помалкивал.
(Тут я без обид и без моральных упреков, я не требую от людей слишком многого и вообще терпим к слабостям. Я и в коммунистах нахожу симпатичное, и в чилийских генералах, которые мочили социалистов и кубинцев Альенде, и в ветеранах СС, с которыми доводилось общаться, и в национал-большевиках, которые бескорыстно сражаются за свою идею, и в олигархах… Все мы люди, чего уж там.)
Но все-таки хорошему он меня научил словцу, достойный это ответ бывшим членам КПСС, которые раздухарились после того, как отменили цензуру. Отменили — в смысле в бумажных СМИ и на кабельном ТВ. Что касается «больших» каналов, которые одни только и могут сегодня повлиять на умы, — там продолжается старый добрый «совок». И новые партийные журналисты все так же бегают на Старую площадь за ценными указаниями… Новые карьеристы вступают в «Единую Россию», как раньше просились в КПСС, ждали квоту. И новая молодежь разрывается на развилке: бабло косить, плюнув на все, или в тюрьму пойти за правду? Куда податься, в офисный планктон или к нацболам? Быть иль не быть? А может, и третий путь есть какой? Русский, особый?
Поди знай…
P.S. Написал это все, вроде как ни о чем — как обычно — и вдруг вспомнил, что сегодня Чистый четверг, а завтра Страстная пятница. Это случайно так вышло.
