Конфузный суд

Казалось бы, уж где-где, а у нас с нашим историческим багажом показательные суды должны проходить с изяществом и блеском, под восторженный рев публики. Такой накоплен опыт. Такие богатейшие воспоминания.

Но вместо этого конфузы. Причем буквально всегда. И тогда, когда в виновности подсудимых сомневаться трудновато. А присяжные все равно их оправдывают — как Квачкова. И тогда, когда, наоборот, тревожиться насчет приговора начальству нет причин, но зато уж публику тошнит чем дальше, тем сильнее. Как с делом Ходорковского и Лебедева.

Чтобы понять, почему, недостаточно сказать, что нынешняя наша машина судопроизводства не такая искусная, как при большевиках или царизме. Это правда, но не вся. Дело не только в нехватке обвинительной квалификации.

Показательный процесс — это ведь не просто суд с заранее продиктованным сверху результатом. Мало ли у нас таких судов. Но,

чтобы процесс поднялся до уровня показательного, он должен стать посланием властей к народу, уроком обществу. А для этого нужно, чтобы верхи и низы хоть иногда работали на одной волне. Если этого нет, затевать такие суды — заведомая глупость.

Любой показательный процесс существует в трех координатах: степень контроля властей над судопроизводством; степень солидарности общества с властями в обвинениях; степень сотрудничества с обвинителями самих обвиняемых. Если каждый из трех этих показателей выходит на максимум — это московские процессы 30-х годов. А если каждый на нуле, то получается дело Квачкова и его друзей, обвинявшихся в покушении на Чубайса и дважды оправданных присяжными.

Дело Владимира Квачкова принято сравнивать с делом Веры Засулич, видеть в нем признак возвращения к коллизиям дореволюционного прошлого. Но различий больше, чем сходств.

Суд над Засулич, стрелявшей в 1878 году в петербургского градоначальника Трепова, был задуман именно как показательный, как волнующая демонстрация единения властей и гражданского общества в лице присяжных. Если бы были хоть какие-то сомнения в приговоре, то дело без проблем отобрали бы у присяжных и передали в особое присутствие, где обвинительный вердикт был заранее гарантирован.

Самонадеянность начальства оказалась ошибочной, но не совсем глупой. Оправдание Засулич присяжными было случайностью. Солидарность с властями среднего слоя, из которого рекрутировались присяжные, была в те времена не такой уж низкой. Но обвинение по каким-то служебным соображениям промолчало о главном: что обвиняемая — вовсе не эмоциональный импровизатор, разгневанный произволом Трепова, а член боевых подпольных организаций с десятилетним стажем.

Необычным был и нейтральный тон председателя суда, легендарного юриста Анатолия Кони, который в других случаях четко разъяснял присяжным, какой приговор надо вынести (к слову, вторую любимую собачку нашего премьера, разумеется, следовало назвать Засулич, раз уж первую зовут Кони: ведь эта пара исторически неразлучна).

Короче говоря, если бы дело Засулич было тогда передано жюри присяжных во второй раз (как недавно дело Квачкова), то приговор был бы обвинительным. Это так же очевидно, как оправдательный приговор Квачкову и в третий, и в последующие разы, если бы они представились. В этом и разница эпох. И разница принципиальная.

Солидарность с властями среднего россиянина (и среднего присяжного) на сегодня не просто маловата, как жаловались в позапрошлом веке. Она практически на нуле. И безразлично, лжет ли начальство, навязывая суду приговор, или говорит правду.

Особое отношение средних людей к Чубайсу тут тоже сказалось, но ведь и к Ходорковскому оно первоначально было не менее особым. Однако после семи лет обвинительной работы властей против него любой неподтасованный состав присяжных сегодня оправдал бы его и Лебедева.

Не зря их с самого начала судили без присяжных. Все преимущества такой процедуры прояснились не сразу, и надо оценить дальновидность устроителей. Зато совершенно недальновидно с их стороны было ориентироваться на открытые показательные процессы советской эпохи. Это подражание шло от полного непонимания их сути.

Расцвет этих мероприятий был пышным, но коротким — с 1930-го (процесс Промпартии) до 1938-го (процесс «Антисоветского правотроцкистского блока»). Показательные процессы с бредовыми обвинениями устраивались, конечно, и до, и после этого отрезка времени, но еще (или уже) не приносили своим организаторам такой отдачи.

Нужна была неповторимая атмосфера 1930-х с их восторженной всенародной поддержкой судебных расправ и почти безоговорочным согласием жертв разыгрывать предписанные роли. В те спятившие времена даже и международная публика готова была многое съесть. «Считать все происходящее политическим спектаклем означало бы предполагать, что зрелище это создано гением масштаба Шекспира», — это рассуждения Джозефа Дэвиса, тогдашнего посла Соединенных Штатов, лично ходившего глазеть на процессы.

Где их сегодня отыщешь, таких послов? Когда даже друг Сильвио и друг Герхард воды в рот набрали. А где резолюции наших трудовых коллективов? Письма наших писателей? Наоборот.

Даже абсолютно номенклатурные люди, от думца Гудкова до музыканта Макаревича, просят прекратить наконец позор. Одинокая, выставленная на общее обозрение, власть показательно судит своих недругов в пустоте.

Без массовки, без одобрительных воплей, без лояльных обвиняемых-статистов показательные процессы показывают совершенно не то, что задумано. Невероятную самонадеянность вертикали и крайнюю степень переоценки ею своих возможностей. Ее отгороженность от подданных, какой не было ни при царизме, ни при тоталитаризме. И маниакальное упрямство, с которым она, избивая обвиняемых, бьет по себе.