Цивилизация
Это рабочий термин. Он был придуман моим старшим товарищем, психологом Андреем Слеповым, для диагностики вреднейшей деятельной установки, свойственной едва ли не всей офисной интеллигенции, образовавшейся из симбиоза остатков интеллигенции технической и творческой с офисной мебелью. В простоте эта ситуация (диагностировать которую призвана указанная формулировка) выглядит так: вот сейчас мы выполним то, что должно, а уж потом, когда это будет выполнено, постараемся успеть то, что хотим всей душой. Если, конечно, к этому времени от души и от наших хотений хоть что-нибудь останется.
Честно признаюсь, судя по многолетнему опыту, от души к указанному моменту обычно мало что остается. Все это дурацкое целеполагание, которое ограничивает душу стандартного человека, берет на себя функцию воображения, мечтаний и прочих светлых устремленностей. И вот ты уже та-ам… Безо всего. А ведь там практически ничего не успевается. Там холод и мрак. Или тимпаны с гуриями. Не так важно. Та-ам – большое Нет. И вот на старой покосившейся скамеечке у самых ворот рая ты сидишь и суетливо выписываешь в блокноте – все, что, как кажется, хотелось бы делать в минувшей жизни.
В подземном переходе монументальная женщина в черном спрашивает у граждан, как пройти на кладбище. Кладбища рядом нет, и граждане шарахаются в стороны, разводя руками. Мы тоже шарахаемся, хотя и не сразу понимаем, зачем.
— К чему это, как думаешь? – настороженно спрашиваю я.
— К добру, — мрачно и решительно отвечает Петрович. – Или тебе кажется, что только информация о дороге в роддом может быть к добру? А на кладбище, в тюрьму или в Кащенко – непременно к злу? Ведь мы с тобой хорошие люди, идем себе в хорошем настроении. Вот ты, скажем, все детство и юность прожил рядом с Бутыркой. И что ж, всякого спросившего дорогу к этому действующему памятнику культуры социального взаимодействия следовало воспринимать как плохую примету? Когда рука не ранена, в ней можно нести яд.
— Только недолго и не очень далеко. Ладно?
— Кретин! – вдруг завопил Петрович. — Уж если выпало тебе такое неожиданное упражнение, так постарайся найти в нем резон и радость! Не пытайся жить в недостижимом будущем: это неисполнимо. А если тебе так уж нужно кладбище, то не пытайся его искать. Кладбище — оно в этом случае непосредственно в тебе.
Один мой старинный друг (такой же офисный интеллигент, как и я) дал себе как-то торжественную клятву – в 50 лет уйти на пенсию. И поселиться в своем доме за 150 км от Москвы. И там уже неспешно попробовать вспомнить – кто он, что он, зачем и чего ему хочется. Дом, кстати, почти изготовлен. Роскошный зимний дом со всеми пирогами. На дом ушла едва ли не пятилетка и около шестидесяти штук гринов. Сколько уйдет на изготовление того человека, который вспомнит, неизвестно. И жутко делается при мысли, что можно провозиться до самой старости и не успеть.
А вот если бы жить сразу? Каждый день, каждую минуту. Наслаждаться, получая живейшее удовольствие от любого жеста, любого движения ума и души, а? Нет? Не получается? Черт вас возьми, для чего?
Это отсутствие жизни тут-так-теперь и создает ту чудовищную всеобщую несвободу, которой пронизано все пространство современного мира от высших политических сфер до сезонных сельскохозяйственных экзерсисов.
Утром трава седая совсем. От этого кажется, будто попал в сонное замороженное царство. В сказку о спящей деревне. А когда отступаешь в сторону от тропинки, трава хрустит. Весело и юно, словно заиндевевшие яблоки.
Солнце не поднимается, не встает, не восходит – опасливо высовывается из-за бывшей колхозной рощицы. А вдруг здесь уже зима? А вдруг эти скошенные на 20° лучи уже никого не застанут и не согреют? Враки. Еще осень. Давай, пожалуйста, грей.
А потом вдруг возникает удивительная радостная суета. Теплые, чуть розоватые облачка быстро заволакивают последние звезды; серо-коричневая, взрослая и усталая линогравюра пропадает и преображается в ликующую детскую акварель: седой иней становится блистающей росой и охристые полосы дальних лесов за оврагами наливаются кадмием и сползаются ближе.
— Ах-так-твою-мать! — кричит сорока и удирает в лес.
У нас теперь в деревне утро. Пора сделать что-нибудь полезное. Делаю. Тут-так-теперь, в ординарно исполнимом настоящем.
Кстати сказать (к юбилею кстати и к нескончающимся размышлениям политологов), вот почему граждане в массе своей так любят Путина? Ведь это вполне реальный, устоявшийся факт, с которым никакие скидки на фальсификацию, приписки ничего поделать не могут.
Да потому, что этот маленький, зажатый в тиски дзюдоистских мускулов и кэгэбэшного мышления мужичок в глубине души свободен. Он делает то, что считает нужным; он говорит то, что считает правильным. Он всеми силами старается соблюсти единство желания, мысли, слова и действия. Оттого он понятен и прост. К нему можно относиться как к человеку, а значит, можно испытывать симпатию.
В Ельцине же, как и во всех остальных чугунно-бетонных сфинксах Степаниды Власьевны, ничего человеческого не было. Они истребили в себе это вместе со свободой души, истребили, тщательно откладывая на потом все человеческие проявления, желания, страсти и мечты. Что, к сожалению, всем нам, дорогой читатель, предстоит. Со временем или чуть позже.
