Цивилизация
Советская история вторгается в сегодняшнюю российскую политику с не меньшей энергией, чем в перестроечные времена. Двадцатилетний цикл осмысления собственного исторического пути закончился, и теперь события сталинских времен оцениваются с противоположным знаком. Пакт Молотова — Риббентропа высшие руководители страны благоразумно обошли своим вниманием, зато 70-летие событий на реке Халхин-Гол очень грамотно используется для исторического оправдания сегодняшней внешней политики и новой концепции «использования армии при защите граждан РФ за рубежом».
Строго говоря, вышеупомянутые нашумевшие поправки в закон «Об обороне» задним числом легитимизируют годичной давности вторжение на территорию Грузии. Серьезной внешнеполитической концепции на манер американских доктрин несения света демократии по всему миру с помощью бравых «джи-ай» за этими скоропалительными и неуклюжими законотворческими формулами не стоит. Но жизнь заставляет накручивать на спонтанные решения тех дней дополнительные идеологические обоснования, а тут как раз подвернулся неплохой повод – юбилей Халхин-Гола, короткой войны, где юридически действия Красной армии были обоснованы, потому что имелся договор с Монголией, а геополитически можно на этом примере рассуждать о естественных зонах влияния России.
Конечно, грузинские события и халхин-гольские схожи в том, что Красная армия и ее нынешняя наследница по прямой вели настоящие боевые действия. Но, несмотря на специфичность обстоятельств 1939 года, к правовой основе тех событий нет вопросов, а к формальному обоснованию конфликта-2008 вопросы есть. Та война действительно была войной – и по затраченному на нее времени, и по ожесточенности, а во втором случае речь идет об очень странном, чтобы не сказать беспрецедентном по своей природе конфликте. Впрочем, второй элемент сходства в том, что
оба события, и 1939-го, и 2008-го, послужили основанием для очень опасной эйфории и головокружения от успехов.
Победа над японцами в Монголии оказала дезориентирующее влияние на всех, включая товарища Сталина: обескровленная репрессиями и технически недоперевооруженная армия была, по сути дела, признана готовой к большой войне. Даже несмотря на то, что спустя несколько месяцев ее ждал большой провал в Финляндии. Точно так же история с Южной Осетией и Абхазией стала дополнительным подтверждением представлений о том, что Россия поднимается с колен. Доказательство было найдено в результатах социологических опросов: на глазах рождалось фактографическое обоснование новой «наступательной» идеологии.
Об этой самой эйфории писал Константин Симонов, один из немногих, кто пытался переосмыслить опыт Халхин-Гола. Он писал о том, как не похожи друг на друга оказались две войны – на Халхин-Голе и с гитлеровской Германией.
Первая война была романтической, вторая – чересчур реалистической. В 1968 году, приводя в порядок свои «Халхин-гольские записи», Симонов употребит понятие «интернациональный долг», которое потом будет дискредитировано афганской войной так же, как окажутся дискредитированными послевоенные внешнеполитические доктрины США войной во Вьетнаме.
Ожидание той войны, как и войны с Германией, было разлито в воздухе. События на озере Хасан 1938 года не оставляли сомнений в продолжении конфликта с Японией, о чем красноречиво напоминали братья Покрасс и поэт и сценарист Борис Ласкин: «На траву легла роса густая,/ Полегли туманы широки./ В эту ночь решили самураи/ Перейти границу у реки». В 1939-м те же авторы в «Марше танкистов», можно сказать, «официально» предчувствовали начало войны на Западе: «Мы смерть несем фашистской банде дикой,/ Мы от фашизма мир освободим». Характерно, что в обеих песнях акцент делался на танковых войсках, что полностью оправдало себя в случае с Халхин-Голом и обернулось кошмаром первых месяцев Великой Отечественной войны в западных областях СССР, в том числе тех, которые отошли Советскому Союзу в соответствии с секретными протоколами пакта Молотова — Риббентропа. В «романтической» войне, по определению Симонова, «у нас было гораздо больше артиллерии и подавляющее преимущество в танках, против которых японцы только один раз неудачно попробовали бросить свои малочисленные и очень слабые в техническом отношении танковые части». Техническое превосходство Германии в первые месяцы Великой Отечественной развеяло эйфорию Халхин-Гола.
Халхин-гольские события с летевшими наземь самураями «под напором стали и огня» стали такой же прочной скрепой сталинской мифологии, как и перелеты советских летчиков, и арктические эпопеи
с их «шлем привет, товарищ Сталин, дома будем через год», и гражданская война в Испании. В том же 1939-м отлитая в бронзе мифология пошатнулась благодаря Молотову с Риббентропом и финской войне, а в 1941-м уже только оставалось задаваться вопросами: почему все случилось так внезапно, почему морально готовились столько лет и вдруг оказались не готовы к войне?
Нужно было учиться «внутреннему» пиару у Сталина: всего лишь назвав народ «братьями и сестрами», «друзьями моими», он не допустил разрушения мифологии. Симоновский Синцов в «Живых и мертвых» рассуждает о выступлении Сталина: «Неужели же только такая трагедия, как война, могла вызывать к жизни эти слова и это чувство? Обидная и горькая мысль! Синцов сразу же отмахнулся от нее…»
Обидных и горьких мыслей по поводу своей мифологизированной истории, казавшихся когда-то, в том числе и на закате советской империи, естественными, сейчас очень не хватает. История становится инструментом оправдания мифологии вставания с колен. Других аргументов, рациональных, все меньше. Остается историческая «датская» мифология. И сегодняшние руководители страны словно бы заново переживают эту историю, беря на себя и победы, и поражения, заключая воображаемые пакты и ведя виртуальные бои на реке Халхин-Гол. Наследуя по прямой мифологии 70-летней давности.
