Цивилизация
«Сегодня умер Алик», — голос Арины Гинзбург на автоответчике моего парижского мобильного. 19 июля. Рука не поднимается стереть эту запись. В четверг 25 июля хоронят Александра Гинзбурга.
Он останется в Париже, недалеко от дома, на кладбище Пер Лашез, за спиной Оскара Уайльда. Его отпоют в Сергиевом подворье в 10 утра и похоронят в 11.40. Ему было всего 65 лет.
Мне всегда казалось, что он гораздо старше. Это, наверное, потому, что его жизнь была каким-то образом длиннее его возраста. Любимая фраза обитателей и гостей дома Гинзбургов: «Алик, ну ты же не можешь этого помнить, ты тогда сидел». Складывалось ощущение, что Алик сидел всегда, что в России он не жил, а только отсиживал в зонах – за молодых поэтов, за Синтаксис, за Белую книгу о процессе Даниэля и Синявского. Трижды зэк Советского Союза. Никакого трагизма – он всегда как-то виновато улыбался, вспоминая перипетии своей жизни.
О том, что Алика вывезли из России и отправили в Америку вместе с еще двумя политзэками, Арина узнала, гладя белье в их московской квартире, из сообщений «вражеских голосов». Из зоны поездом в клетке, потом самолет, потом небоскребы. Алик смеялся, рассказывая мне эту историю: «Ты представляешь, с нар и в пятизвездочный отель. Американцы говорят: «Пойдемте, мы покажем вам, где вы будете спать». Нас трое. Поднимаемся в роскошный номер с огромной кроватью. Осмотрелись и стали прикидывать, как мы втроем разместимся на этом ложе. На полном серьезе. Американцы прислушались, а потом так аккуратно уточнили: «Два других номера такие же…».
Аличек… Он с возрастом как-то светлел и становился все более трогательным. Он был отличным специалистом по французским брокантам. Это такие по сути ярмарки, блошиные рынки, где можно найти все – от запылившихся старых штиблет с чердака до вполне приличных антикварных штучек. Он звонил утром в субботу или воскресенье и строгим голосом сообщал: «Сегодня неподалеку от тебя два броканта». Я ленилась. Он не сердился. Или составляла ему компанию. Он радовался. В кепке, куртке, вельветовых брюках и с сумочкой под названием «мародерка», купленных, как правило, на тех же брокантах за смешные деньги (это, собственно, особая гордость, здесь и надо покупать за бесценок), Алик цепким взглядом выхватывал заслуживающее внимание в бесконечных торговых рядах. Человек-легенда, каким он был, есть и останется для меня, сливался с парижской толпой, растворялся в ней, и я бесконечно отыскивала взглядом его узкий силуэт в книжных рядах. А он вдруг появлялся с вазочкой в стиле арт-деко, потому что я начала их коллекционировать. Или с каким-то смешным глиняным толстяком, которого я потом везла в Москву для Миши Федотова, потому что его Гинзбург «подсадил» в Париже на толстячков.
«Арина сделала гречневую кашу и сырники. Приходи смотреть «Итоги»». В первый год моей жизни в Париже это стало ритуалом. Каждое воскресенье я отправлялась к Гинзбургам смотреть русское телевидение. А если почему-то не могла, то Алик аккуратно записывал все самое интересное на видеокассеты. И сейчас куча их у меня дома. И пепел от сигареты я стряхиваю в подаренную им пепельницу. Конечно, с броканта. И бутылка вина, которая стоит передо мной, закрыта пробкой с солдатиком, которую он отыскал для меня среди всякой ветоши. И у меня три ангела от Гинзбургов, которые охраняют покой в моем доме.
А его нет. Самые близкие и дорогие мне люди уходят, когда меня нет рядом. То ли я свинья, то ли они меня так щадят. А у меня крутится в голове как кино: Алик с огромным ньюфаундлендом Чуком провожает меня до машины, даже если она припаркована прямо под окнами его дома. Алик ночью едет со мной в аптеку, потому что у меня приступ аллергии, а лекарства без рецепта в Париже не продают. Алик неожиданно появляется в строгом костюме, потому что мы с Гинзбургами идем праздновать одновременно его и мой день рождения – разница в одни день. Алик сидит в углу кафе и смотрит через окно на улицу, откуда я должна прийти. А я уже в дверях и наблюдаю, как Юра Рост, уловив что-то в позе и взгляде Гинзбурга, быстро достает фотоаппарат и делает блистательный, конечно же, снимок.
«Как многих бывших диссидентов, меня иногда охватывают сомнения в пользе прожитого, а это все-таки были двадцать лет сопротивления, почти десять тюрьмы, обмен на шпионов, высылка и еще двадцать лет газетной и радио-работы…» Алик начал этими словами письмо поддержки коллегам, он так к ним обратился с НТВ в момент кульминации борьбы за 4-ю кнопку. Наверху он написал: «Для Сорокиной, Митковой, Киселева, Шендеровича и других участников встречи с Путиным». Алик считал, что своим сопротивлением они оправдывают его жизнь. Я сохранила это письмо. Чтобы никогда не забывать, что всем прожитым в своей жизни Гинзбург искупает нашу жизнь – такую легкую, беззаботную и устроенную в сравнении с его. И никак не наоборот. Я живу так, как живу, потому что он жил так, как жил.
И мне без него очень плохо.
