Неочевидный выбор

«Свобода лучше, чем несвобода», — сказал недавно без пяти минут президент Медведев. Первой реакцией, признаюсь, было непонимание: ерунда какая-то, что за формула такая странная? Что значит «лучше», в чем именно лучше, почему вообще сравниваются, в сущности, диаметрально противоположные понятия? В общем, фраза не понравилась мне некоторой корявостью. Но потом, приглядевшись к конструкции, я подумал, что на самом деле получилась очень русская конструкция, очень русская формула. Именно — в силу неочевидности заявленного в ней выбора. Уж не знаю, случайно ли это получилось у Медведева или за данной конкретной формулировкой стоят часы тягостных размышлений спичрайтеров — из самого текста речи, при всем ее либеральном духе, это не видно.

Мало еще в какой стране, претендующей на современно понимаемую цивилизованность, а не только на право унаследовать Византии, возможна именно такая постановка вопроса, когда вот это вот самое «лучше, чем несвобода» вовсе не очевидно ни большинству общества, ни тем более — большинству тех, кто делает вид, что этим обществом управляет. Представьте себе на минуточку, что некий кандидат в президенты, скажем, на американских праймериз вдруг осмелится выдвинуть столь чеканный лозунг. Его в лучшем случае не поймут, подумают, что, мол, перегрелся чувак (чувиха) в предвыборной гонке, сморозил чушь, ибо как же можно усомниться в абсолютной, неоспоримой ценности свободы.

В России же само это слово — «свобода» — всегда имело трудную судьбу. В новые и новейшие времена оно чаще всего употреблялось либо в прямой увязке, либо в увязке смысловой — со словосочетанием «…есть осознанная необходимость», с тем, что «жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». Во всех иных случаях употребление слова «свобода» в русском политическом лексиконе было нечастым, как будто само по себе слово (значит, и само понятие) казалось ущербным каким-то, подозрительным. НЕ случайно вы практически не встретите его в лексиконе советских вождей и редко встретите у постсоветских. «Демократия», причем непременно с каким-нибудь уточняющим прилагательным — «народная», «истинная», «суверенная», или «народовластие» — это еще куда ни шло, ибо и то, и другое нашим политикам видится более сочетаемым с государственностью, державностью. А «свобода»? Что-то не очень понятное. Индивидуализмом попахивает, то есть свободной, самостоятельной личностью, а индивидуализм у нас всегда был «хуже, чем коллективизм», соответственно, «коллективизм лучше, чем индивидуализм».

Иногда еще говорят «свобода выбора», тем самым, как мне кажется, несколько редуцируя понятие свободы. Потому что свобода — это не только выбор, хотя свободы без выбора действительно не бывает.
Вообще-то в прежние времена русскими вольнодумцами часто употреблялось другое слово — «воля», которое, видимо, было более близко русскому духу и характеру. Ну а ежели попытаться описать сей термин с помощью близких нам образов, то прежде всего привидится картина либо бескрайней степи, либо широченных просторов, простирающихся где-нибудь под крутыми волжскими (енисейскими, иртышскими и пр.) утесами. И на этих просторах — вольный человек. Один или с группой таких же, как он, вольных и равных ему, независимых ни от кого товарищей. И никакого тебе «опричного», полицейского государства вокруг на тысячи верст, никаких тебе урядников, посадников, наместников и прочих держиморд, с которыми никогда не договориться на равных (нет такого понятия у нас — «общественный договор»), которые всегда правы, но токмо по праву сильного, но никак не по справедливости, даже если притянут какой закон, который, как известно, у нас «что дышло». А еще помните антипод «воле» (притом родственный ведь ей!) — слово «произвол»? Можно даже и формулу вывести: «воля лучше, чем произвол». НО эта формула, согласитесь, не одно и то же, что формула, приведенная в начале.

В России, кажется, до сих пор нет ведь ни одного памятника Свободе. В Советской России — тем более не было: тот, что воздвигли в романтическом революционном порыве по плану монументальной пропаганды, потом, руководствуясь государственническими соображениями (которые у нас всегда выше человеческих, то есть гуманных), заменили Юрием Долгоруким, дальним наследником Византии.

В русском языке недаром, наверное, аналогом грубого англоязычного «fuck off» (или «piss off» — в более мягкой форме «отвали») является выражение «свободен!». «Свободны!» — провозгласил Александр II крестьянам, отменяя крепостное право, но не гарантировав право на землю и поставив в зависимость от бывших хозяев-помещиков. И бывшие рабы вовсе не ринулись радостно на свет нежданно нагрянувшей на них сверху свободы, не ринулись вон от своих «поработителей», вон из уравнительной общины, пока их оттуда Столыпин практически силой не погнал через почти полвека. И не только потому, что не могли или было нельзя. Но и во многом потому, что не хотели. А просветителей-народников, пытавшихся было наивно учить их свободе, они пачками сдавали в полицию.

Потому что они не умели жить свободными. Как не умеют жить свободными почти все, кто был рожден в рабстве и воспитан в раболепии, в подчинении и всеобщем властном произволе. Сам по себе факт провозглашения раба свободным отнюдь не делает его таковым. Формула «свобода лучше, чем несвобода» для него в очень большой степени неочевидна. В том числе и потому, что это не просто «иди, куда хочу, и делай, что хочу» (что скорее есть «воля»), а еще и ответственность — за себя, семью, собственные решения, это риск неизвестности, это готовность полагаться прежде всего на себя самого и свой упорный, осмысленный, предприимчивый и свободный труд — все это ведь не очень комфортно, неудобно. Все это — страшно, прежде всего потому, что не очень предсказуемо. Удобнее и комфортнее, когда за тебя все решает барин, хозяин, вождь.

И тогда плата за гарантированный минимум, по сути, не так уж высока, если считать в данной системе ценностей: надо всего лишь любить вождя и не спорить с ним и созданной им системой, ни в чем не перечить ей и молча сносить ее высокомерное вельможное хамство, тупить взор, падать ниц (вариант — стоять в пробках) вдоль дорог, пропуская вельможьи кареты-кортежи. Не перечить системе даже в тех случаях, когда она пытается тебя лично раздавить, унизить, уничтожить — во имя своего и якобы еще и «всеобщего» блага. В этот самый момент homo sapience, бывало, и понимает, что несвобода — гораздо хуже, чем свобода. Но понимание это часто приходит уже поздно, если приходит вообще.

Если Медведев говорил о свободе не просто так, ради красоты фразы, то процесс доказательства выведенной им формулы не будет простым. И иной раз не грех будет вспомнить о народниках, сданных крестьянами полицейским властям.