Цивилизация
Счастье — неуловимая сущность. Сложнее только любовь, с которой вообще все очень мутно. Тем не менее нам хочется посчитать, измерить, сформулировать, в конце концов, это самое счастье. И мы это делаем.
В экономике даже появилось отдельное полноценное направление — экономика счастья. А в Бутане вместо ВВП ввели валовое национальное счастье — главный показатель развития страны. Существует Всемирный индекс счастья (The Happy Planet Index), который составляет британский центр New Economic Foundation. Если вы откроете рейтинг, то не сможете понять, что влияет на счастье — уровень жизни, доходы, экономическая ситуация, легализация легких наркотиков или что-то еще.
Дело в том, что в топ-15 самых счастливых государств такие разные страны, как Коста-Рика, Мексика, Бангладеш, Колумбия и Норвегия. А в числе самых несчастных на равных — Россия, США, Сирия, Чад и Люксембург.
ООН тоже выпускает ежегодный доклад о мировом счастье, World Happiness Report. Там счастье высчитывается с помощью шести показателей: ВВП, ожидаемой продолжительности здоровой жизни, уровня социальной поддержки, уровня свободы жизненного выбора, степени щедрости людей и восприятия коррупции. Там на первом месте Финляндия, а за ней скандинавские страны и самые сытые государства остальной Европы, а в конце списка нищие ЦАР и Бурунди. В этом рейтинге счастье практически равно экономическому благополучию, комфорту и безопасности. Но можно ли ставить здесь знак равенства?
«Уехали в поисках счастья» — так обычно говорят о тех, кто решил начать все в другой стране. Вот уже два года я много времени провожу в Швеции и пишу книгу о мигрантах из бывших советских республик. Я встречаю и тех, кто приехал на заработки, и тех, кто переехал жить навсегда. И удивительное дело: счастливее (веселее, позитивнее, расслабленнее) как раз трудовые мигранты, часто нелегальные, которые вкалывают за копейки на самой черной работе. А тех, кто прожил в Швеции уже приличный срок, достаточный для того, чтобы найти хорошую работу, обзавестись друзьями и наладить повседневный быт, счастливыми никак не назовешь.
Я познакомилась с женщинами, приехавшими на сбор клубники. Они начинали работу в 4 утра, а заканчивали после полудня, и у них было только два пятнадцатиминутных перерыва на туалет или перекур. Их спины ныли от боли, на руках слезала кожа. За месяц работы они получали полторы тысячи евро, из которых нужно было вычесть деньги за дорогу и жизнь, а также 300 евро за то, что эта работа досталась именно им (платные вакансии — целый бизнес, которым занимаются поляки, украинцы и русские).
Женщины привезли с собой мешок бульонных кубиков, консервы и даже хлебопечку, чтобы самим делать хлеб — потому что в Швеции все очень дорого. Жили в комнатах с двухъярусными кроватями, стоящими тесными рядами, как в тюрьме.
«Хорошо здесь, — сказала мне одна из этих женщин, улыбаясь. — Муж с детьми дома остались, я тут одна, готовить не нужно. Живу в свое удовольствие!»
И это не было притворством, она действительно была счастлива. Можно только догадываться, что ждало ее дома, если эта жизнь казалась ей счастьем.
Была и другая женщина, которая с мужем приехала в Швецию десять лет назад из Петербурга, прошла все тяготы первых лет эмиграции, кое-как выучила язык, нашла неплохую работу в IT-компании. С каждым годом Россия превращается для нее в какую-то сказочную страну, потерянный рай, из которого ее изгнали. Хотя она мечтала оттуда сбежать и, в общем-то, исполнила эту свою мечту — а это удается далеко не каждому. Теперь она следит за всеми российскими новостями, слушает русскую музыку, смотрит русские фильмы, покупает гречку и зефир в русском магазине на Уденплан.
«Ненавижу Швецию, — сказала мне она, крепко затягиваясь сигаретой. — Швеция делает людей несчастными».
Самым жизнерадостным и счастливым оказался ингуш родом из Грозного, который уже восемь лет как бросил все и отправился путешествовать. Он спал на улице, слонялся по Европе и миру, его депортировали из Швеции, Израиля и Таиланда, избивали до полусмерти в Мексике, держали в пересыльных лагерях для беженцев. Немногие хотели бы поменяться с ним судьбами. Но когда он говорит: «Я счастлив», — я вижу, что это так. А на вопрос, в чем его счастье, отвечает: «Жить свободно».
Я смотрю на него, на сборщиц клубники, на женщину из IT-компании — и понимаю: чем больше пытаюсь уловить, что такое счастье для тех, кто уехал, тем больше понимание этого от меня ускользает.
Миграции посвятили прошлогодний доклад World Happiness Report. И в нем было любопытное наблюдение — чем больше люди интегрировались и обустраивались на новом месте, тем несчастнее становились.
Понятное дело, что субъективное ощущение счастья зависит от страны, из которой ты приехал. Если это Сирия, разрушенная войной, или Китай, в котором есть лагеря для уйгуров, то счастьем будет уже просто убраться оттуда как можно скорее. Если это Россия, особенно Москва или Петербург, то запросы будут уже выше, чем пособие в 200 евро и кровать в общей комнате.
Выходцы из нашей страны очень быстро начинают сравнивать свое положение не с тем, что было у них в России, а с жизнью коренных жителей. И тут они, конечно, всегда будут в проигрыше.
Интересно, что и второе поколение выходцев из Африки и Азии чувствует себя уже гораздо несчастнее, чем первое. Это люди, которые родились или выросли в новой стране. У них нет воспоминаний о войне, голоде или ударах полицейской дубинкой по почкам. Зато есть ощущение, что они не стопроцентные граждане своей новой родины, в чем-то «неполноценные» и к тому же по самым разным причинам не имеющие равного доступа ко всем прелестям социальной системы.
Тем, кому не повезло родиться с голубыми глазами и светлыми волосами, в Скандинавии стоит смириться с положением человека второго сорта. И в этом большой скандинавский парадокс. Потому что, в отличие от Италии, Венгрии или Штатов, в той же Швеции антимигрантская риторика совсем не комильфо. И в целом, несмотря на растущую популярность ультраправых, Швеция все еще очень открытая и радушная для беженцев и мигрантов страна.
Но среди белокурых в большинстве своем шведов у человека со смуглой кожей и черными волосами будет на лбу написано: «эмигрант». Раствориться, как во Франции, Германии или Италии, не получится.
Один шведский поэт иранского происхождения, идеально говорящий по-шведски представитель среднего класса, на мой вопрос, чувствует ли он к себе предвзятое отношение, ответил: «Конечно. Постоянно. Я никогда не буду шведом в глазах даже самых хороших, порядочных, свободомыслящих шведов. Только из-за моей внешности. Мне это обидно. Но приходится с этим мириться». Что уж говорить о людях с черным цветом кожи.
В Стокгольме есть район Тенста, «мигрантское гетто», как его часто называют. Там живут в основном чернокожие и арабы, а также наши соотечественники и выходцы из стран бывшего соцлагеря. Шведов там почти не осталось. Тем не менее, рядом с метро в Тенсте есть что-то вроде дома культуры или центра современного искусства, где проходят модные выставки и мероприятия. Кураторы выставок — шведы, и одна из важных тем для них — все, что связано с миграцией и судьбой беженцев. Я сидела за столиком в кафе этого центра, ела эфиопскую еду и болтала с одним из жителей Тенсты. Его родители приехали из Эритреи, а сам он уже «чернокожий швед».
Парень неожиданно сказал мне, что чувствует себя тараканом, которого разглядывают под лупой — шведы устраивают выставки о мигрантах, шведы делают политику в стране и в районе, шведы устраивают дискуссии об интеграции, а сами мигранты — либо объект ненависти, либо объект дискуссии, либо и вовсе арт-объект.
Сам же он всегда будет чернокожим, к которому относятся либо с предубеждением, либо демонстративно доброжелательно, но никогда — как к равному. И это ощущение делает его несчастливым и неудовлетворенным.
Впрочем, большой вопрос — существует ли это самое предубеждение к людям с «нешведской внешностью» или это опять же субъективные ощущения людей с мигрантским бэкграундом.
Вообще-то трудно найти более комфортную для жизни страну, чем Швеция. Более спокойную, безопасную, уютную и дружелюбную. Но, быстро привыкая к этому, мигранты хотят чего-то еще. А дальше начинается разочарование. И не из-за разницы между туризмом и эмиграцией, как в анекдоте. А из-за того, что удовлетворив базовые потребности и изменив свое положение к лучшему, мы ищем чего-то большего. Того, что и сами часто не можем ни понять, не сформулировать. Того самого счастья.
Возможно, чтобы чувствовать себя счастливым в эмиграции, нужно каждый день напоминать себе о том, откуда ты уехал и от чего сбежал. Многие российские эмигранты впадают в две противоположные крайности. Одни начинают романтизировать Россию и нынешнюю власть. Превращаются в ура-патриотов, которыми не были, когда жили в России, а у своей новой родины видят одни только недостатки. Другие, наоборот, начинают верить, что Россия — это самая страшная, жестокая и неприспособленная для жизни страна на земле (хотя все-таки есть еще и ЦАР, и Сомали, и много кто еще). Раньше, читая их комментарии, я страшно злилась. Теперь понимаю, что это просто их способ быть счастливыми. Или, по крайней мере, не такими несчастными.
В начале года «Левада-центр» опубликовал итоги опроса об эмиграции. 17% россиян хотят уехать. Среди молодых в возрасте 18-24 года — 40%. Почему они хотят уехать — вопроса не возникает, скорее удивительно, что остальные 83% не хотят. И часть из тех, кто хочет уехать, уедет. Они найдут многое — безопасность, комфорт, соцпакет, оплачиваемую работу, чистый, не отравленный выбросами воздух, полицию, которая защищает, а не подбрасывает наркотики, отсутствие преследований по национальности, и сексуальной ориентации. А вот найдут ли они счастье — большой вопрос.
