Василий Верещагин — гардемарин, ставший художником, баталист, боровшийся против войны, подобно Гиляровскому, бесстрашно проникал в самые темные углы человеческой жизни. Но верещагинской Хитровкой были календарханы (притоны) Самарканда: объездив половину мира, он практически ничем не связал себя с Москвой.
Ничем — кроме одного, но немаловажного обстоятельства. Как и многие богемные современники, Верещагин учился в Петербурге, жил за границей, а финансирование получал в нерафинированной, но хлебосольной. Ведь именно здесь находился их главный, и, порой, единственный источник дохода — купец и меценат Павел Третьяков.
«Ваше негодование против Москвы понятно, но поверьте, что Москва не хуже Петербурга: Москва только проще и как будто невежественнее»,
— так писал странствующему по Индии Верещагину Третьяков, без которого, вероятно, этой поездки и не было бы.
Третьяков купил верещагинскую Туркестанскую серию за 94 тысяч рублей серебром, баснословную по тем временам сумму (Меценат даже сначала думал, что и вовсе один ее не потянет).
Укатившие в Москву «Двери Тамерлана» и «Апофеоз войны» обеспечили их автору безбедное существование, но не пробудили любви к первопрестольной.
Артистической столицей XIX века был Петербург с его Академией художеств, основанной еще при Елизавете Петровне. В Москве ее аналог появился лишь в первой половине XIX века и петербургского лоска не имел. Было, впрочем, у обоих учебных заведений и общее.
Так, например, до конца XIX века в живописных академиях и училищах была запрещено позировать натурщицам: разврат, понимаете. Только мужчины, только хардкор. Вернее — hard core.
Натурщик должен был быть мускулистым, потому он был всегда в дефиците — стоять за плату лучше, чем работать в поле, но не всем под силу пройти фейс-контроль. В итоге женские образы писали либо с бюстов (чужих), либо из головы (своей), либо с этих самых сельских аполлонов.
О том, что получалось, один из московских профессоров отзывался так: «Писал я давеча Богородицу, прости Господи, с натурщика Тимофея. Все не то!».
Молодой Илья Репин перебивался с хлеба на воду в куртуазном Петербурге, пока не додумался поехать в купеческую Москву за деньгами. И написал за полторы тысячи для обугленного ныне «Славянского базара» «славянских» же композиторов.
«Я Крёз!», — думал Репин, нимало не смущаясь, что более раскрученный тогда Владимир Маковский за то же самое просил 25 тысяч. Репин в то время как раз женился, так что деньги были весьма кстати. Открытие картины он, кстати, совместил со свадебным путешествием, махнув с молодой супругой не в Париж, и даже не в Крым, а в старую-добрую Москву. Благо картину открывали не в какой-то галерее cо скудным фуршетом, а в люксовом ресторане.
Репин, впрочем, в отличие от Верещагина, Москву любил, и в одном из писем критику Владимиру Стасову восторженно сообщал, что здесь «народ чувствует себя, как дома, и это чувство передается приезжим».
Не менее горячим поклонником Москвы был сибиряк Василий Суриков. Отучившись в Петербурге, он тоже приехал сюда за деньгами: Суриков получил 10 тысяч за участие в росписи Храма Христа Спасителя (которую он впоследствии находил скучной и невыразительной). Однако именно эта работа позволила Сурикову жениться — родители обеспеченной невесты изначально были против жениха-голодранца.
Как и Репин, Суриков привез молодую жену в Москву, но не на медовый месяц, а на постоянное место жительства. И здесь семейное счастье новоиспеченного москвича Сурикова едва не испортил пресловутый квартирный вопрос.
Художник по натуре был человеком скромным и жил всегда в крошечных квартирах. В одной из них, чтобы обозреть всю картину на мольберте, гость должен был выйти из комнаты в коридор. А
однажды скромный метраж едва не стоил Сурикову целой работы, которая в процессе так разрослась, что не влезала в комнату. Пришлось отложить ее на три года,
пока не нашлась жилплощадь побольше.
Но самым преданным любителем первопрестольной был, конечно, Аполлинарий Васнецов. Именно его глазами мы видим Москву былинных времен — с Алевизовым рвом на месте мавзолея, с лавками на Всехсвятском мосту (чем не Тауэр-бридж) и белокаменными стенами Кремля.
Аполлинарий Васнецов начинал изучать Москву в качестве художника, но в процессе многолетней работы так увлекся, что стал профессиональным московедом. Проштудировав тонны исторических материалов, в 1918-м он даже возглавил комиссию по изучению старой Москвы. Так что, где бы художники ни жили, Москва их издавна вдохновляет — и не всегда одними лишь деньгами.