Сундук с секретом
Роберт Робинсон, единственный афроамериканский рабочий завода Форда в Детройте, приехал в СССР в 1930 году — и остался в стране на 40 лет, после того как в 1934 году не смог продлить свой американский паспорт. После возвращения на родину ему потребовался год, чтобы «перестать в страхе подбегать к окну посреди ночи и бояться увидеть за ним зимнюю Москву».
Впечатления от пребывания в Москве, в том числе и период «ежовщины» в СССР, американец описал в автобиографии. Тогда, по словам иностранца, люди жили, как в осажденном городе: «Москва погрузилась во мрак. Кажется, я не видел ни одного счастливого лица, ни одной улыбки. Повсюду воцарилось уныние — на улицах, в ресторанах, в моем цеху и на заводе. Вскоре, однако, случилось невероятное — арестовали самого Ежова. Я был в цеху, когда об этом объявили по радио. Все прекратили работу и молча смотрели друг на друга. Трудно было поверить в то, что Ежов потерял власть».
Робинсон описал реакцию русских на вторжение немцев на их территорию в 1941 году. По его словам, известие о начале войны пришло в тот момент, когда граждане наконец стали свыкаться с идеей немецко-советской дружбы. Факт вторжения показался им невероятным. Они не хотели верить своим ушам: «Там, где я работал, все было как обычно. Немцы перешли границу в 4.10 утра, однако на заводе об этом никто не знал. Наконец в 11.30 всем было приказано прекратить работу и выслушать важное сообщение. Весь завод словно погрузился во мрак.
Землетрясение или извержение вулкана не способны были потрясти русских больше, чем сообщение о нападении Германии на их родину».
Он отмечал, что тогда тысячи людей — мужчины, женщины и дети, старые и молодые, даже коммунисты — устремились в церковь: «Я шел на занятия в Машиностроительный институт, но не удержался и присоединился к людскому потоку. В церкви всем раздавали свечи. Кто-то молил Бога о прощении, а кто-то просил заступиться за страну в тяжелое для нее время испытаний».
Робинсон, что неудивительно, часто привлекал внимание москвичей. Например, когда он оказался на одном из железнодорожных вокзалов, то раскрыл свой сундук с одеждой. «Через несколько секунд это событие привлекло целую толпу, люди с интересом разглядывали мои костюмы и пальто. Большинство из них никогда в жизни не видели западной одежды вроде моей, даже в Москве. На платформе возникло настоящее оживление, и скоро вокруг моего сундука столпилось человек сто».
А автобиографии он также рассказал о том, что в общественных местах его часто останавливал дежурный милиционер и устраивал допрос: «Стоя перед ним, я неизменно испытывал страшное унижение.
Он смотрел на меня так, словно я какое-то удивительное животное, вероятно сбежавшее из зоопарка.
Милиционер записывал мое имя и место работы, после чего звонил на завод, чтобы проверить мои показания».
Роберт Робинсон застал и кончину Сталина. По словам американца, в тот момент Москва, увешанная траурными венками, плакала, а тишину на улицах нарушала лишь траурная музыка, лившаяся из репродуктора.
Молчание ветчины
В 1947 году американский писатель Джон Стейнбек отправился в путешествие по СССР вместе с известным фотографом Робертом Капа. Они стали одними из первых американцев, побывавших в Москве со времен социалистической революции.
Одним из первых удивительных открытий для них стало время ожидания заказа в столичных ресторанах. Поскольку любая сделка в СССР контролировалась государством, бухгалтерский учет был крайне важен. Официанту было необходимо провести массу операций с документами перед тем, как принести еду гостю. «Официант, принимая заказ, аккуратно записывает его в свою книжку. После он направляется к бухгалтеру и получает талон, который поступает на кухню. Там делается еще одна запись и запрашивается часть блюд.
Когда, наконец, выдается еда, то вместе с ней выписывается талон, на котором перечисляются все блюда. Официант относит талон к бухгалтеру, который вручает официанту другой талон, с которым он возвращается на кухню и на этот раз уже приносит еду на стол»,
— описывает этот процесс Стейнбек.
Город в то время ремонтировали к 800-летию Москвы и скорому празднованию 30-й годовщины Октябрьской революции. «Электрики развешивали гирлянды на зданиях, Кремле и мостах. Работа не останавливалась вечером, она продолжалась даже ночью при свете прожекторов. Город прихорашивался, приводился в порядок: ведь это будет первое послевоенное торжество за многие годы», — писал американский прозаик.
Однако, несмотря на предпраздничную суматоху, зарубежные гости заметили необычайную усталость в глазах горожан. Женщины, по их словам, очень мало или совсем не пользовались косметикой: их одежда была опрятной, но не очень нарядной. Мужчины все еще носили военную форму, хотя уже не служили в армии: другой одежды у них просто не было.
Горы консервов и пирамиды шампанского: на прилавках огромных продовольственных магазинов Москвы лежали горы колбас с Украины, банки с икрой и даже дичь.
«Но все это были деликатесы. Для простого русского главным было — сколько стоит хлеб и сколько его дают, а также цены на капусту и картошку.
В хороший год, в такой, как мы попали, цены на хлеб, капусту и картофель упали, а это показатель успехов или хорошего урожая. На витринах продовольственных магазинов были выставлены муляжи того, что можно купить внутри. На витринах лежали ветчина, бекон и колбаса из воска, восковые куски говядины и даже восковые банки с икрой», — писал Стейнбек.
И оплатят пятьсот эскимо
Габриэль Гарсиа Маркес, колумбийский прозаик и лауреат Нобелевской премии по литературе, приехал в Москву в 1957 году для участия в шестом Всемирном фестивале молодежи и студентов. Современники отмечали, что это мероприятие впервые за долгие годы приоткрыло «железный занавес» СССР. В столицу приехали тысячи иностранцев со всего мира, и советские граждане могли свободно общаться с ними. Впечатления от пребывания в Москве писатель зафиксировал в своей статье «СССР: 22 400 000 квадратных километров без единой рекламы кока-колы!».
Маркес отмечал особую страсть русских к чаю. По его словам, советские люди пили его в любое время дня.
«В лучших отелях Москвы подают китайский чай такого поэтического свойства и с таким тонким ароматом, что хочется вылить его себе на голову»,
— делится в своей статье колумбиец.
Удивило Маркеса и упорное желание москвичей постоянно одаривать иностранцев. Писателю дарили все: и ценные, и негодные вещи. Люди относились к приезжим как к ценным экспонатам и старались, чтобы у них сложилось наилучшее впечатление об СССР. «Если кто-нибудь из туристов в Москве останавливался купить мороженое, то он вынужден был съесть двадцать порций и вдобавок еще печенье и конфеты. В общественном заведении невозможно было самому оплатить счет — он был уже оплачен соседями по столу», — писал он в своем эссе.
Толпы людей и постоянная суета заставили иностранца предположить, что в Москве проживают по меньшей мере 20 млн человек, притом что в реальности горожан насчитывалось около 5 млн. Пешеходов, спешащих на работу по широким тротуарам, писатель назвал «низвергающим потоком лавы, сметающим все на пути».
«Москва — самая большая деревня в мире. Лишенная зелени, она изнуряет, подавляет», — вспоминал он, добавляя, что в самом центре встречаются провинциальные дворики, где на проволоке сохнет белье, а женщины кормят грудью детей.
Гость столицы также отметил и транспортную ситуацию в Москве — к слову, с тех пор изменилось немногое. По словам Маркеса, путь до любой точки города составлял примерно час. Порой приходилось проехать километр, чтобы попасть на радиальное направление или просто развернуть автомобиль и оказаться на противоположной стороне. «Здесь нет обычных улиц. Есть единая система проспектов, которые сходятся к географическому, политическому и сентиментальному центру города — к Красной площади. Транспорт — без велосипедов — пестрый и невероятный», — писал колумбийский прозаик.
Больше всего Маркеса поразила отзывчивость москвичей: «Мне посчастливилось увидеть, что происходит в Москве после часа ночи. Однажды я опоздал на последний поезд метро. Моя гостиница находилась в 45 минутах езды на автобусе от Красной площади.
Я обратился к проходившей мимо девушке — она несла целую охапку пластмассовых черепашек, в Москве, в два часа ночи! — и она посоветовала взять такси.
Я объяснил, что у меня только французские деньги, а фестивальная карточка в это время не действует. Девушка дала мне пять рублей, показала, где можно поймать такси, оставила на память одну пластмассовую черепашку, и больше я ее никогда не видел».
Горожане всегда были рады пообщаться с иностранцем. Правда, уровень английского языка не позволял людям вести содержательную беседу с приезжими, но если рядом оказывался переводчик, то начинался многочасовой диалог с толпой, жаждущей узнать обо всем мире. «Если какой-либо делегат останавливался перед храмом Василия Блаженного дать автограф, то через полчаса толпа не умещалась на Красной площади. Здесь нет никакого преувеличения: в Москве, где все подавляет своими масштабами, Красная площадь — сердце столицы — удивляет незначительными размерами», — писал Маркес.
Местные журналисты впали в ступор, когда Маркес рассказал им о таком понятии, как «реклама». «Зарубежная пресса не продается, за исключением некоторых газет, издаваемых европейскими коммунистическими партиями. Я привел российских журналистов в свой номер и показал западную газету. Там было два объявления с рекламой различных фирм, выпускающих рубашки. Они долго разглядывали газету. Я понял, что они обсуждают свое первое знакомство с рекламой», — вспоминал Маркес.
Писатель также отметил красоту столичного метро, настоящее «сокровище города», за чистотой которого следили особенно рьяно.
«На деньги, истраченные на переходы, мрамор, фризы, зеркала, статуи и капители в метрополитене, можно было бы частично разрешить проблему жилья. Это апофеоз мотовства»,
— отзывался он.
К удивлению Маркеса, советский народ, живя за закрытыми дверями, пытался разрешить многие элементарные проблемы, давно решенные западными учеными. «В одном из московских банков мое внимание привлекли двое служащих: они с энтузиазмом пересчитывали цветные шарики, прикрепленные к раме. Позже я видел увлеченных таким же занятием администраторов в ресторанах. Я полагал, это было самой популярной в Москве игрой, но оказалось, что эти цветные шарики — счетные устройства, которыми пользуются русские», — писал он.
Маркес также предупредил своих читателей о том, что в Москве они могут встретить нервного лысоватого парня, который станет утверждать, что он изобретатель холодильника. Писатель призвал не считать его сумасшедшим, ведь вполне возможно, что он на самом деле изобрел холодильник, но через много лет после того, как этот предмет бытовой техники стал повседневностью на Западе.
Древнерусские старцы в «Ленинке»
Немецкий писатель Карл Шлегель приехал в столицу СССР в 1982 году. «Иностранец, впервые приехавший в Москву, будет озадачен тем, как хорошо он ее знает, хотя еще ни разу здесь не был. Приезжего не посещает ощущение чуждости, обычно овладевающее тем, кто попадает в незнакомый город», — писал он в своей книге.
Писатель называл Москву «каменоломней» и заповедником стиля модерн. «Москва предлагает большие улицы и кварталы оригинального облика, с балконами, воротами из кованого железа, подъездами и интерьерами такой красоты, по которой видно, что весь город болел ею», — рассказывал иностранец.
Примечательно, что
в конце ХХ века столица покоряла сердца иностранцев своими высотками и без помощи новомодной «Москвы-Сити».
«Москва — город не Кремля, а высотных зданий. Откуда ни посмотри, перспектива завершается одной из высоток. Если гость прибывает поездом из Ленинграда, то город подмигивает ему гостиницей «Ленинградская». Навстречу приехавшим на Киевский вокзал спешат шпили гостиницы «Украина» или Министерства иностранных дел на Смоленской. Старый Арбат погружен в тень здания на Арбатской площади», — делился впечатлениями Шлегель.
Отдельная глава из воспоминаний писателя посвящена ВДНХ. Шлегель проводит читателю настоящую экскурсию по территории выставочного комплекса. В его понимании даже прозаический павильон «Мясная промышленность» представляет собой нечто живописное. «Надо быть свободным от истории, свободным от всяких взаимосвязей и ассоциаций, чтобы гулять здесь. Может быть, надо обладать равнодушием посетителя ярмарки, который, держа за руку ребенка, пробирается между палатками и балаганами. Но освободиться от иллюзии не так-то просто — слишком конкретно, слишком властно и значительно красуется ВДНХ на сцене», — писал он.
Столичные книжные магазины, по мнению Шлегеля, сильно отличались от западных аналогов. Нередко книги распродавались еще до официального выхода в печать: «слишком малы были тиражи классиков для ненасытной публики», которая неделями толпилась в очередях перед книжными на Кузнецком Мосту или на Пушечной. «В книжных магазинах отсутствует дух супермаркета, отражающий беспомощность покупателя перед лицом чрезмерного изобилия.
Покупатель проталкивается к книге, а не книга к покупателю»,
— отзывался он.
Удивили его и столичные библиотеки, а точнее, их контингент. К примеру, посетители «Ленинки», в костюмах с галстуками, в очках, «каких в Германии огнем не сыщешь», напомнили немцу древнерусских старцев. По его словам, люди там полностью погружены в рукописи и книги, штабелем нагроможденные на столе. «Мне симпатичен облик ученых, сидящих за письменными столами в читальном зале №1. Такие лица у нас можно встретить в лучшем случае в книгах по истории науки XIX века. Кажется, что посетитель «Ленинки» даже не замечает, как непроизвольно кашляет в ответ на кашель в зале», — заметил Шлегель в своей книге.