Первым западноевропейцем, давшим описание Москвы, стал венецианский дипломат Иосафат Барбаро. Если вы думаете, что только мы с вами страдаем от грязи, то вы ошиблись — кажется, эта проблема была в России всегда. «Летом там не отваживаются ездить слишком далеко по причине величайшей грязи и огромнейшего количества слепней, которые прилетают из многочисленных и обширнейших тамошних лесов, в большей части необитаемых», — писал путешественник еще в XV веке.
Громадное впечатление на приезжих производила ярмарка на Москве-реке. Очень многие приезжали сюда именно зимой, по санному пути, и старожилы немедленно вели вновь прибывших смотреть на диковинное зрелище.
«В конце октября река, протекающая через город, вся замерзает; на ней строят лавки для различных товаров, и там происходят все базары,
<4>
а в городе тогда почти ничего не продается. Так делается потому, что это место считается менее холодным, чем всякое другое: оно окружено городом со стороны обоих берегов и защищено от ветра», — писал венецианец Амброджо Контарини зимой 1476–1477 годов. По сути, рынок стал первым промышленным холодильником в Москве: к концу ноября коров и свиней забивали, а туши их «ставили на ноги на льду реки». И в таком виде они прекрасно сохранялись вплоть до наступления весны.
Немного встречалось иностранцев, которые не написали бы о том, каковы они, эти русские. Австрийский дипломат Сигизмунд Герберштейн в своих записках о Москве от 1549 года, в частности, писал о «весьма плачевном» положении женщин в городе: «Московиты не верят в честь женщины, если она не живет взаперти дома и не находится под такой охраной, что никуда не выходит. Они отказывают женщине в целомудрии, если она позволяет смотреть на себя посторонним или иностранцам. Заключенные дома, они только прядут и сучат нитки, не имея совершенно никакого голоса и участия в хозяйстве; все домашние работы считаются делом рабов. Всем, что убито руками женщины, будь то курица или другое какое животное, они гнушаются как нечистым. У тех же, кто победнее, жены исполняют домашние работы и стряпают. Если они хотят зарезать курицу, а мужа или рабов случайно нет дома, то они становятся у дверей, держа курицу или другое животное и нож, и усердно просят прохожих мужчин, чтобы те зарезали животное».
По воспоминаниям Герберштейна,
«весьма редко допускают женщин в храмы, еще реже — на беседы с друзьями, и только в том случае, если эти друзья — совершенные старики
и свободны от всякого подозрения. Однако в определенные праздничные дни летом они разрешают женам и дочерям сходиться вместе для развлечения на широком лугу. Любовь между супругами по большей части умеренна, в особенности у мужей именитых и знатных. Это происходит от того, что они женятся на девушках, которых раньше никогда не видели, а затем, занятые государевой службой, вынуждены бывают покидать жен и в это время пятнают себя позорными связями на стороне».
Многие путешественники восхищались масштабами и красотой Москвы. Например, англичанин Ричард Ченслер в 1553 году написал, что Москва «в целом больше, чем Лондон с предместьями». «Есть в Москве прекрасный замок, высокие стены которого сделаны из кирпича. Говорят, что стены эти толщиной в восемнадцать футов, но я не верю этому. Они не кажутся такими.
Впрочем, я не знаю этого наверное, так как ни один иностранец не допускается к их осмотру».
А Сигизмунд Герберштейн отзывался, что «город издали кажется еще обширнее, чем на самом деле, ибо весьма увеличивается за счет пространных садов и дворов при каждом доме. Кроме того, в конце города к нему примыкают растянувшиеся длинным рядом дома кузнецов и других ремесленников, пользующихся огнем, между которыми находятся поля и луга».
Его в 1565 году дополнил итальянский купец Рафаэль Барберини: «Город этот преобширный, но застроен на семь восьмых своих частей деревянными строениями. Имеет крепость с прочными, но неукрепленными каменными стенами. Крепость эта построена некогда итальянцами. Есть там также несколько больших церквей красивой формы и великокняжеский дворец с золотыми крышами и куполами, тоже построенный итальянцами. Кроме того, там находится невероятное множество церквей, и малых, и больших, и каменных, и деревянных, так что нет улицы, где не было бы их по нескольку, поэтому даже несносно, как в Николин день, начнут день и ночь гудеть колокола, которых там бесчисленное множество».
Впрочем, своеобразную красоту дворцов оценили далеко не все иностранцы. Например, Ричард Ченслер отмечал, что «дворец царя или великого князя как по постройке, так и по внешнему виду и по внутреннему убранству далеко не так роскошен, как те, которые я видел раньше. Это очень низкая постройка из камня, обтесанная гранями, очень похожая во всех отношениях на старинные английские здания». Да и об остальной застройке он отзывался не самым лучшим образом:
«Москва построена очень грубо и стоит без всякого порядка. Все дома деревянные, что очень опасно в пожарном отношении».
Другой англичанин, Антоний Дженкинсон, дипломат и купец, добавил четыре-пять лет спустя, в 1557–1558 годах: «Немногие дома в Москве выстроены из камня с железными окнами, служащими для летнего времени. В Москве много прекрасных каменных церквей, но еще больше деревянных, отапливаемых зимой».
Отапливаемые дома, естественно, были далеки от того, что рисует нам воображение сейчас. По рассказам Рафаэля Барберини, в большой избе, где «едят, работают, одним словом, делают все», находилась печь: «На этой печи обыкновенно ложится спать все семейство. Между тем
не придет им в голову хотя бы провести дымовую трубу, а то дают распространяться дыму по избе, выпуская его только через двери и окна, так что великое наказание там оставаться».
Австрийскому посланнику в Москве Даниилу Принцу фон Бухау, который побывал при русском дворе в 1576 и 1587 годах, тоже не приглянулись русские строения. «Дома даже знатных городских жителей малы и по большей части крыты соломой. Все комнаты, которые мы видели по всей Московии, печей не имеют. Так как у них печи бывают только для приготовления пищи и хлеба, то все помещение наполняется дымом. А так как люди и скот находятся вместе, то все очень грязно. Вместо окон они употребляют льняной холст, пропитанный маслом, для того, чтобы туда проникало больше света, либо бычьи пузыри, потому что стекла у них совсем нет». Также, по рассказам, окна закрывали кусками кожи, выделанной до прозрачности.
Сигизмунд Герберштейн так попытался трактовать своеобразие московских домов: «Двери жилищ низки, так что всякий входящий в своей высокой шапке должен согнуться и наклониться. Зато пороги высоки, поэтому приходится задирать ноги в узком длинном платье.
Я было объяснил им, что этот их обычай происходит оттого, чтобы они не отвыкали все время кланяться. Но, как оказалось, это имеет целью всего лишь сохранить тепло в комнатах».
Однако уродство домов, по отзывам современников, частично компенсировали сады. Эту точку зрения, в частности, разделял фон Бухау: «В некоторых местах, особенно в Москве, имеются и великолепные садовые растения, вроде яблонь, груш, вишен, слив и смородины. Положение, следовательно, здесь совершенно иное, чем то, что изображают Герберштейн, Гвагнин и другие писатели, утверждающие, будто в России, вследствие сильного холода, совершенно не находится плодов и вкусных яблок. Красивых трав и цветов в Москве в прежние годы было немного. Однако бывший великий князь вскоре после нашего пребывания в стране постарался прекрасно устроить свой сад и украсить его различными дорогими травами и цветами. До сих пор русские ничего не знали о хороших махровых розах, но ограничивались дикими розами и шиповником и ими украшали свои сады. Но несколько лет тому назад Петр Марселис, выдающийся купец, доставил сюда первые махровые и прованские розы; они хорошо принялись здесь».
Его поддерживал и венецианский посол Марко Фоскарино. Вот что он писал в 1557 году: «Почти при всех домах имеются свои сады, что придает городу живописный вид. В каждом квартале есть отдельная церковь благородной архитектуры и соответствующей величины. Прежде церкви не были такими, но, как говорят, лет шестьдесят тому назад каким-то болонским архитектором им придана была удивительно красивая форма».