Уроженец Москвы Владимир Кудряшов почти год состоял в националистической организации «Атака», члены которой хотели создать в России свою партию. В начале 2014 года деятельностью этого объединения стали интересоваться правоохранительные органы, руководителей «Атаки» обвинили в разжигании межнациональной розни. После этого, в июле 2014 года, Кудряшов отправился добровольцем в Донбасс, где пополнил ряды ополчения ЛНР — Луганской народной республики.
В октябре 2014 года против лидеров «Атаки» завели уголовное дело по ч. 1 с 282 УК РФ «Организация экстремистского сообщества» (до десяти лет лишения свободы). Сам Кудряшов в это время уже находился в Донбассе. Однако, по его словам, российские правоохранители через своих людей якобы задержали Кудряшова прямо в Луганске, а затем переправили его через российско-украинскую границу сперва в Ростов, а затем в Воронеж. Сейчас Владимир Кудряшов, которому в июне этого года исполнилось 28 лет, находится в московском СИЗО «Матросская Тишина».
Интервью у Кудряшова взял другой фигурант дела «Атаки» Станислав Митяев, который также сейчас находится в «Матросской Тишине». Общались Митяев и Кудряшов через записки, называемые на жаргоне «малявами». Эта переписка двух узников оказалась в распоряжении «Газеты.Ru» и публикуется в небольшой редакции с согласия Кудряшова и Митяева.
«После Дебальцево отношения с местными стали охладевать»
— Как и когда ты попал в ополчение ЛНР?
— Я нашел попутчика и отправился в Ростов-на-Дону. Там в маленьком доме отдыха на берегу Дона собирался разный люд для отправки за «ленточку» (то есть через российско-украинскую границу. — «Газета.Ru»). Люди попадались разные, от откровенных пьяниц и других отбросов общества до страйкболистов, журналистов и прочих, имеющих адекватную цель. И вот в самом конце июля [2014 года] я попал в пограничный поселок, где без труда перешел границу. С августа был уже в Луганской области, много раз чуть не погиб, познакомился с такими же, как я, сорвиголовами из России. Правда, в основном все они были с опытом чеченской или иной войны, соответственно, старше меня (на тот момент Кудряшову было 27 лет. — «Газета.Ru»). В конце октября — начале ноября узнал, что многих моих знакомых из «Атаки» задержали, поэтому решил пока не возвращаться в Россию.
— Каковы на сегодняшний день статус и положение добровольцев из России в Донбассе?
— Наравне со всеми. В прошлом году, когда пожарче было, нас любили больше. После Дебальцево отношения с местными стали охладевать. Типа погостили — проваливайте. Поскольку многие уезжали в Донбасс тайком, не известив ни жен, ни матерей, в случае гибели бойца все хлопоты ложились на нас и плечи командиров. Ни о каких компенсациях не может быть и речи, ведь официально нас не поддерживают Вооруженные силы РФ. Сами наскребали на отправку.
— Каково отношение ополчения к мирным жителям и наоборот?
— Отношение местных ополченцев к мужчинам на гражданке весьма пренебрежительное. Особенно к тем, кто вернулся в ЛНР после Дебальцево. Мирные жители в целом боятся и уважают нас, особенно россиян. Боятся потому, что под видом ополчения действуют разнообразные ОПГ. Внешне мы все как один.
Война никому не нравится, но в целом мирным все равно, чья власть, лишь бы хата была цела и брюхо сыто.
— Кто воевал с тобой «плечом к плечу»? Кто он, среднестатистический ополченец?
— Война объединяет всех, кому довелось туда попасть. Усреднение неуместно здесь, так что располовиним. Среднестатистический ополченец из местных — это босяк, которому некуда податься ни в России, ни на Украине. Он просто попал в сложное положение и погибать на передовой не торопится. Зато не прочь обнести соседские дачи. Таких всегда было в достатке, особенно в прошлом году. Но не все такие, конечно.
Есть и честные, и благородные, но таких единицы. К тому же не стоит забывать, что за девять месяцев ситуация сильно поменялась. После Нового года, когда появились зарплаты, не ахти какие, с задержкой, но все же, народ потянулся в ополчение. Такие персонажи во время Дебальцево выпрыгивали из грузовиков по дороге на передовую.
Ополченец из России немного более идейный. Он может быть кутилой, но, как правило, это служивый, реже — воевавший в Чечне взрослый человек, который любит войну. Еще реже — молодой человек, насмотревшийся ТВ и информации в сети, как «местные укропы на танках давят маленьких девочек».
Но никакой идейности в понятии политического активиста там нет. Это не того сорта люди. Там мы «за все хорошее, против всего плохого», «мы делаем грязную работу, а административный порядок пускай другие наведут», и это была наша ошибка. За нашими спинами, в тылу, был полный бардак.
— Как оплачивается служба в ополчении?
— Первые деньги я увидел только после Дебальцево, в конце февраля это была зарплата за декабрь (в среднем зарплата ополченца на тот момент составляла около 1000 грн, то есть примерно 2500 руб. — «Газета.Ru»). На тот момент можно было констатировать, что народ идет в бригады за деньги, ведь взять их больше неоткуда — работы нет. Я относился к этому (зарплате) как к необязательному приятному дополнению. К тому же половину своих денег раздавал в долг «нуждающимся».
— Каким видят свое будущее российские добровольцы? Многие ли возвращаются обратно домой? Есть ли разочарованные?
— Россияне постоянно циркулируют туда-обратно. Один уехал — приехали двое его друзей. Мало кто находится более трех месяцев. Нередки случаи, когда боец прибывает на войну на время отпуска с работы. Много ли разочарованных? Думаю, да. Картина, которую я себе рисовал, оказалась, мягко говоря, далека от реального положения дел.
— Какая сейчас обстановка в ополчении?
— Бригады ломятся от местных добровольцев — необстрелянных, в основном тех, кто службу тянет за зарплату. Уверен, они разбегутся при первых обстрелах, но таких, как мои товарищи, рядом уже не будет.
Разве только те, кто мстит за друга. Мы свое дело сделали, это мне было ясно уже в апреле [этого года].
— Соблюдается ли перемирие?
— Позиционная война не прекращалась никогда.
— Значение гуманитарной помощи из России? Какова ее судьба?
— Насколько я мог видеть, проведя март-апрель-май [2015 года] в самом Луганске, большая часть гуманитарной помощи попадает на прилавок.
— Много слухов ходило про чеченцев, воюющих в ополчении, встречал их? Много иностранцев в Донбассе?
— Про чеченцев только слухи ходят. Подтверждения я лично только на YouTube находил. А вот осетины были, иностранцев встречал редко. Первого серба встретил только в марте [этого года]. Он надеется получить гражданство РФ, иначе на родине ему светит немалый срок. Больше иностранцев я на территории ЛНР не встречал. Но пересекся с ними в автозаке по дороге из ИВС в СИЗО №1 Ростова-на-Дону. Двое французов, молодые ребята, 20 и 25 лет. Тома и Гийом. Были в подразделении «Русич», которое базируется в Донецке. Попались на переходе государственной границы в Новоазовске, так как у них истекло время пребывания в РФ. По-английски они говорили хуже меня, но все равно удалось узнать, что Тома — разведчик, Гийом — медик, хотя оба они не служили в армии. Находились в ДНР восемь месяцев, приехали, чтобы противостоять агрессии США на востоке. Хорошие, интеллигентные ребята. Теперь их ждет экстрадиция и срок за «сепаратизм». Можно сказать, что в этом бардаке участвуют все, кому не лень. Никакого четкого разделения по идеологии и национальному составу.
«Сдал командир»
— Давай поговорим о том, как ты попал в российское СИЗО. Тебя похитили или выдали?
— Меня «слили» свои. Сдал командир артиллерийской бригады ЛНР с позывным Узген.
— Расскажи подробнее, как и при каких обстоятельствах это было?
— В марте 2015 года я из ГБР (группа быстрого реагирования) «Бэтмен» перешел в батарею управления артиллерийской разведки (БУАР), где начальник — мой старый знакомый, атаман Че Гевара из Калининграда. Меня оформили как «лейтенанта министерства обороны ЛНР, начальника комплекса «Гранат-4», который представляет из себя «КамАЗ» с двумя БЛА (беспилотный летательный аппарат). В мае мы несли боевое дежурство под Счастьем, на «передке» (линия соприкосновения). Это на севере от Луганска. Дежурили уже вторые сутки, непродолжительный артобстрел накануне вечером дал нам основания опасаться прихода диверсионной группы противника. Не спали всю ночь. И вот с утра меня, как командира группы, и моих ребят из расчета выдергивают срочно в штаб части. В штабе комбриг (тот самый Узген) проводил меня в свой кабинет и, открыв дверь передо мной, втолкнул грубо внутрь. Кто-то крикнул: «Лежать!» Повалили на пол и навалились сверху. Я спокойно сказал: «Чего навалились? Я не сбегу». Меня подняли, разоружили, повытряхивали все из карманов. Спросили, я ли это, надели браслеты на руки за спиной и натянули капюшон на голову, вывели в комендатуру ЛНР. Там допросили и, подняв на ноги, отправили в подвал, где я просидел три дня. Потом перевезли через «ленточку» и передали [российским силовикам].
— При задержании тебе сказали, в чем тебя обвиняют?
— Когда скрутили в штабе, уточнили Ф.И.О., по распечатке сравнили физиономию, спросили: «Знаешь, за что?» Я: «Догадываюсь». Они: «Ну поехали». И все. Это же Луганск, а не США. В комендатуре ЛНР формально допросили, но их больше интересовало, не «укроп» ли я. По делу дал общие ответы, после чего меня заверили, что претензий ко мне нет и, если бы не запрос из России, отпустили бы.
— Как происходила передача и кто принимал с российской стороны?
— Перед тем как посадить в авто и отвезти в комендатуру, уточнили, нет ли у меня квартиры в городе. Ответив, что жил в части, я напомнил, что мои документы у старшины на сохранении. По приезде сорвали единственную нашивку «Новороссия», обагренную кровью нашего товарища, которого мы вынесли раненого с поля боя и спасли. В целом в комендатуре просидел тихо, ожидая своей участи. Конвой отнесся с пониманием, когда обрисовал, кто я и за что сижу. Сидел в одиночке в подвале. В день заезда, где-то в обед, мне удалось пообщаться с соседней камерой, где было пять-шесть пленных «укропов».
На переходе мы прождали около часа. Все это время я больше молча наблюдал, как местные снуют туда-сюда на велосипедах и мопедах. Многие возят канистры — в России бензин наливают. Одинокий пограничник неспешно просматривает документы и впускает их.
Подъехал серый микроавтобус. Минут через пять меня просто перевели мимо шлагбаума, показав пограничнику «ксиву». Прошло минут десять, попросился по нужде, уже тут понял, что попал очень крепко: мне даже два шага не дали сделать в сторону от машины — с браслетами за спиной! И вот закончил свои дела, затем сразу надели мешок на голову, дали команду садиться, но тут подсечка — и я лежу на полу.
— Сможешь описать, что это за место, куда привезли?
— Помещение где-то в пригороде.
На мне был тогда только один мешок, поэтому я немного видел. Похоже на пост ГАИ. Когда привезли, на улице уже темнело. Внутри — комната как будто с незаконченным ремонтом, кафель в известке, грязный мешок в углу, я лежал на нем.
Света нет, но это смог разглядеть. Отсутствие света их расстроило, так как они хотели все заснять на мобильник, но по ходу сняли только частично. Итак, завели в помещение, я все время был в мешке, приходилось ориентироваться на слух. Сначала их было двое. Спокойно, но нагло задали пару простых вопросов. Мол, по-хорошему давай, но это в их планы не входило.
Потом левый вопрос, удар с ноги по уху. Падаю на пол. Главный «расспрашивающий» задает вопрос про «нападение Володи Ткача (лидер «Атаки». — «Газета.Ru») на таксистов», это чушь полная. Говорю: не знаю. И начинается, мол, «крепись, парень», «давайте сюда». Позвали остальных. Попинали, подушили, на глаза давили, но это все мелочи. Хочу подчеркнуть, что смысл пытки — довести ее до конца. Если она началась, искренность ответов не имеет значения (далее Кудряшов подробно описывает процесс пытки, которой его якобы подвергали несколько человек. — «Газета.Ru»).
<...>
Тогда-то я уже не только отвечал, что знаю, но и то, что «надо». Долго это продлилось или нет — не знаю. Не могу оценить.
— Что за вопросы их интересовали в первую очередь?
— Про войну почти не спрашивали, только ехидничали, мол, сдашь всех и вся. В основном это были простые вопросы: кто главный? кто писал статьи? кто руководил ячейками? сколько их было? кто обзванивал людей? сколько операторов?
«В воронежском централе сидел с режиссером Сенцовым»
— Что было потом?
— Мне объяснили, что ночь эту надо забыть, а всем объяснять, что попался в Ростове-на-Дону простой полиции, иначе снова окажусь в этой комнате. Затем напоили ершом (водка с пивом), чтобы правдоподобнее было, что напился и отрубился.
На следующий день очнулся уже в полиции, где точно — не знаю. Вроде в центре города. Позднее в кабинете, где трое человек было. Один из них напомнил все по списку — слово в слово, по записной книжке, проверили, не забыл ли я, что говорил. После взяли обязательство — согласие на сотрудничество и содействие. После отправили в ИВС-2 (изолятор временного содержания). Там я провел пять дней.
— Расскажи про этап. Каково в тюрьме после пережитого в ЛНР?
— Этап длился две недели. Сначала четыре дня до Воронежа. В Воронежском централе познакомился с двумя знаменитыми «террористами» — режисером Олегом Сенцовым и активным участником «майдана» антифа Сашей Кольченко (оба обвиняются в подготовке терактов в Крыму. — «Газета.Ru»). Было очень интересно и неожиданно пересечься на этапе в воронежской тюрьме со своими идеологическими оппонентами. Общались мы по арестантской традиции вежливо и нашли много общего в своих взглядах на политику Киева и Москвы. Саша Кольченко в процессе общения показался вполне вменяемым. Большое спасибо ему, кстати, за теплый свитер и носки. Без них я бы просто околел по дороге, ведь из одежды у меня были только футболка и шорты взамен отобранного камуфляжа. Арестанты вообще народ сердобольный, и меня, бедолагу, одевали и обували по дороге.
Итак, пробыв в Воронеже шесть дней, еще через двое суток через Липецк попали в Москву. Стояли в Липецке десять часов...
Вообще, если не считать «теплого приема» в Ростове-на-Дону, тюрьма — это санаторий после войны. Я не говорю за последние три месяца, так как перемирие, но после боевухи все уже кажется не таким. Мало есть и кое-где и кое-как спать я давно привык, а в стрелковой части нашей бригады в Луганске кормят похуже, чем в ростовской тюрьме.