— Сегодня исполняется 80 лет с выхода постановления Политбюро об «антисоветских элементах». Можно ли с него вести отсчет Большого террора 1937–1938 годов?
— Это очень важный документ, с которого началась подготовка главной массовой операции Большого террора — так называемой «кулацкой» операции. Уже 3-го числа постановление передали наркому внутренних дел Николаю Ежову, и он отправил в регионы директиву о его выполнении. Получив директиву Ежова, в регионах начали срочно перебирать картотеки НКВД и собирать данные о числе «антисоветских элементов» с разбивкой по двум категориям.
Наиболее враждебные элементы предполагалось подвергнуть аресту и расстрелу, менее активные — выслать.
Также в регионах готовили предполагаемый состав «троек», которым суждено было на время операции взять на себя роль суда. «Тройка», как правило, состояла из начальника УНКВД, первого секретаря ЦК, край- или обкома партии и прокурора района, края или республики. Этим людям в разгар массовых операций Большого террора предстояло решать судьбы людей.
В один день «тройка» могла осудить 200–500 человек, а были случаи, когда и больше 1500 человек.
Когда 30 июля вышел печально известный приказ №00447 за подписью Ежова — «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов», — разбивку по категориям несколько ужесточили. Первая категория теперь означала расстрел, а вторая — 8–10 лет лагерей. Да и цифры о числе «антисоветских элементов», присланные из регионов, были изменены. В центральном аппарате НКВД над ними поработали: кому-то сократили, кому-то увеличили. А главное, во всех случаях в итоге округлили. Эти цифры должны были стать лимитами на арест в каждом регионе: выход за эти рамки нужно было согласовывать с Москвой.
«Кулацкая» операция была самой массовой операцией НКВД периода Большого террора, но не менее жестокими были и так называемые «национальные» операции. НКВД выпускал приказы об арестах поляков, немцев, латышей, эстонцев и представителей ряда других национальностей. В регионах арестовывали людей по этим «линиям» (далеко не только представителей указанных национальностей), сшивали в альбомы и отправляли на рассмотрение «двойки» в Москву. «Двойка» — комиссия из двух человек: начальника НКВД и прокурора.
— Что стало предметом вашей защищенной недавно в МГУ диссертации?
— Социальный портрет репрессированных в годы Большого террора, построенный на основе региональных Книг памяти — мартирологов с краткими биографическими справками на людей. Я посчитала социальные характеристики жертв террора в пяти регионах РСФСР и сравнила их между собой.
— Долго считалось, что больше всего пострадала от террора советская элита — военные, ученые, врачи. Когда стало понятно, что это, мягко говоря, не так?
— Это стало очевидно после открытия архивов в 90-е годы, с тех пор, как мы узнали о массовых операциях против «антисоветских элементов», о «национальных» операциях НКВД. Историки, правозащитники, работники архивов и просто энтузиасты стали собирать данные о репрессированных и составлять на их основе Книги памяти.
Сейчас абсолютное большинство этих книг переведено в электронный формат, и «Мемориал» (организация включена Минюстом в список иноагентов) объединил их в единую базу данных. Сейчас легко найти информацию из них на сайте «Мемориала» или воспользовавшись поиском проекта «Открытый список».
Хотя процесс составления Книг памяти начался в 1990-х, к сожалению, они пока есть не во всех регионах. А там, где они есть, они не всегда полны. Например, в Москве есть только отдельные Книги памяти по местам расстрелов репрессированных, а единой нет. Это серьезная проблема как с общественной, так и с научной точки зрения, ведь крайне важно понять, кого репрессировали непосредственно в Москве и Московской области под контролем центрального аппарата НКВД.
По моим оценкам, сейчас в базе данных «Мемориала» около трети репрессированных в годы Большого террора. Осталось найти еще две трети.
— Лимиты на репрессированных спускались сверху или была инициатива на местах?
— Приказ о «кулацкой» операции подспудно инициировал своего рода социалистическое соревнование. Понимая, что есть возможность повысить лимиты и «перевыполнить план», регионы стали запрашивать повышение лимитов, соревнуясь между собой. Играла свою роль и кадровая политика. Например, когда в регионе сменялся начальник НКВД или партийный руководитель,
он хотел доказать, что тоже преуспеет в этой сфере, и начинал разворачивать новую кампанию арестов.
— То есть в арестах врагов стремились преуспеть так же, как в уборке пшеницы или в чем-то другом?
— Это действительно так, в показаниях бывших чекистов, которых после окончания операции арестовали, мы видим следы этого «соцсоревнования». Вот, например, фрагмент письма бывшего томского чекиста, впоследствии арестованного, Сталину: «[C сентября 1937 г.] УНКВД НСО (организация запрещена в России) [Новосибирской области] стало спускать периферии «контрольные» цифры на аресты, называвшиеся «минимум», так как давать результаты ниже их запрещалось. Например, Томск получал неоднократно такие контрольные цифры на 1500, 2000, 3000 и т.д. [Возникло] «соревнование» — кто больше арестует».
Крупные чекисты, начальники УНКВД Московской области А. Постель и А. Радзивиловский после ареста на допросе показывали: «...Ни наркома, ни его ставленников не интересовал вопрос — откуда берутся эти как в булочной испеченные десятки и сотни террористов, что собой представляют эти арестованные в большинстве коммунисты, рабочие, служащие и военные, что это за планы подготовки терактов, часто без оружия, кто их направлял, причины и другие моменты, которые ярко бросаются в глаза, но этим никто не интересовался...»
— Где был центр принятия решений, какова роль лично Сталина?
— Безусловно, эта операция проходила под контролем Сталина, под его контролем она была начата, под его контролем была завершена. Соблюдалась практика утверждения центром увеличения лимитов, хотя ряд исследователей обращали внимание, что не все эти согласования были задокументированы.
Анализируя динамику арестов в разных регионах, я видела, что, например, когда какой-то области разрешили увеличение лимита или проведение определенной «национальной» операции — за этим сразу шло увеличение числа арестов. Процедура была не такой хаотичной, как может показаться, некоторый контроль был.
Однако не стоит забывать, что окончательное решение, кто будет арестован, а кто нет, принималось на региональном уровне, и не последнюю роль в этом играл каждый отдельный следователь. Поскольку во время Большого террора приговоры в большинстве случаев выносились внесудебными «тройками» и «двойками»,
естественно, ни о какой следственной работе и доказательности речи не шло.
Сотрудники НКВД арестовывали человека, собирали на него какие-то материалы, запрашивали справки, «допрашивали» или фальсифицировали показания свидетелей. Все это откладывалось в следственном деле. Причем чем дальше, тем более скудные были эти дела. Я, например, сравнивала количество листов в следственных делах репрессированных в Москве и Московской области в 1937 и 1938 годах.
И если в 37-м году еще запрашивались какие-то справки, проводились дополнительные допросы, то в 1938 году дела становятся все тоньше, каждым человеком занимались все меньше, никакой доказательной базы уже было не нужно. Зачем что-то доказывать, если человек признал свою вину? Или если его «изобличают показания» ранее арестованных? Эти и без того скудные дела обобщались и выносились на «суд» «тройки» или «двойки». В следственное дело попадала только выписка из протокола «тройки».
Один маленький документик определял жизнь человека.
— Какова была роль доносов?
— Исследователи сходятся на том, что в период Большого террора доносы не играли существенной роли, потому что объем репрессий был таким большим, а работы у следователей так много, что разбирать жалобы граждан они просто не успевали. Хотя, конечно, бывало. Я видела дело одного пенсионера, на которого доносила племянница, проживавшая с ним в одной квартире вместе со своим мужем, ребенком и множеством других родственников.
Осенью 1937 года сотрудники НКВД изучили ее жалобу о том, что у пенсионера собираются «антисоветски настроенные элементы», но не дали ход делу, так как было ясно, что это бытовой конфликт.
Но уже в феврале 1938 года следователи, видимо, исчерпали другие возможности и все-таки арестовали его и через 18 дней расстреляли.
В ходе массовых операций в первую очередь арестовывали тех, кто проходил по каким-то картотекам НКВД, на которых хоть что-то было. Но довольно быстро эти люди закончились, у арестованных просили называть новые фамилии, называть новых мнимых шпионов под пытками и другими видами давления. Маховик репрессий все раскручивался, вовлекал все новых людей. Изучать доносы было бы слишком затратным по времени.
— Каков же усредненный социальный портрет репрессированных?
— Жертвами этих массовых операций были люди в основном неграмотные, малограмотные или с начальным образованием. По тем регионам, что я изучала, это 80–90%. В основном эти люди были из сельской местности.
По социальному положению это были в основном крестьяне — колхозники и единоличники, не состоявшие в колхозе, — и рабочие.
По тем регионам, которые я изучала, к этим категориям относились от 50 до 70% репрессированных. Было среди жертв репрессий и немало служащих, но среди них доминировали не управленцы, а рядовые сотрудники различных учреждений — бухгалтеры, учителя, врачи... Удивляешься, когда видишь, сколько учителей было репрессировано, например, в Башкирии, республике с не очень высоким уровнем грамотности.
В чем их обвиняли? Например, в том, что один из них
«вредительски преподавал учение детям 5–6-х классов», другая — «вредительски преподавала по предмету русскому языку и литературе».
— То есть эта машина совершенно не заботилась о том, насколько конкретный человек мог быть важен системе?
— Да, когда смотришь на списки репрессированных и изучаешь биографии, то понимаешь, что никто не был застрахован от репрессий. Попасть в эту машину мог любой человек — что из верхов, что из низов.
Какую-то своеобразную жестокую логику советского руководства восстановить, конечно, можно. Современные исследователи связывают начало Большого террора с двумя основными причинами. Первая — желание подготовиться к войне. Международная обстановка ухудшалась, в Испании шла гражданская война,
и власти боялись мнимой «пятой колонны», хотели избавиться от нее заранее.
С этим страхом явно связаны «национальные» операции. Вторая причина — желание «окончательно» и в корне изменить советское общество, освободив его от «неблагожелательных элементов». Это также могло быть связано со страхом войны или с пониманием того, что спустя 20 лет после революции общественного единения так добиться и не удалось.
— Как репрессированные отличались по национальному признаку?
— В основном разные национальности репрессировались соразмерно их долям в населении регионов. Однако очень жестокими были репрессии против лиц так называемых «инонациональностей» — поляков, немцев, латышей, финнов и ряда других национальностей. Операции против лиц этих национальностей имели огромный размах.
Например, в Карелии было репрессировано более 20% финского населения, то есть каждый пятый, при том что всего в Карелии было репрессировано 2% населения.
Лиц «инонациональностей» в регионах не только арестовывали чаще других, но и чаще приговаривали к высшей мере наказания.
— Что можно сказать про возраст репрессированных?
— Статистический анализ показал, что лиц старшего возраста гораздо чаще приговаривали к высшей мере наказания — расстрелу, чем лиц среднего возраста и молодежь. Этой жестокости может быть несколько объяснений. Во-первых, у пожилых людей можно было найти больше «пятен» в биографии, в дореволюционном прошлом. Во-вторых, в системе ГУЛАГа эти люди со слабым здоровьем, часто инвалиды, были просто не нужны.
Например, в московском архиве мне попалось дело 62-летнего Егора Суслова. 23 ноября «тройка» приговорила его к восьми годам заключения за «антисоветскую агитацию». Однако через четыре месяца вышло новое постановление «тройки», по которому его решили по тем же «основаниям» расстрелять. Между этими двумя постановлениями есть только один документ, который может пояснить, что же произошло, — «Справка на заключенного». В ней лаконичная характеристика:
«По определению медврача тюрьмы, Суслов вследствие старческой дряхлости является инвалидом».
По всей видимости, расстрелы инвалидов были обычной практикой. Согласно показаниям бывшего сотрудника НКВД М.И. Семенова: «[Начальник УНКВД Московской области] Заковский по этому поводу вызвал меня и… заявил, что надо будет пересмотреть дела по всем осужденным инвалидам на тройке и их пострелять». Заковский, по январь 1938 года возглавлявший НКВД в Ленинградской области, также добавил, что он «в Ленинграде весь такой контингент пострелял и возиться с ним нечего».
По данным исследователей, в феврале – марте 1938 года в тюрьмах Москвы и области было расстреляно более 1160 инвалидов.
— Как отличалась от региона к региону доля репрессированного населения?
— По количеству репрессированных относительно численности населения на первом месте был Дальневосточный край, на втором месте — Карельская АССР. В Дальневосточном крае было арестовано 61 тыс. человек — это 2,45% всего населения. Но нужно понимать, что население было достаточно молодым, и от взрослого населения этот процент получался еще выше. В среднем по стране эта степень составляла 0,9%. Из тех регионов, которые я изучала, меньше среднего было в Горьковской области (ныне Нижегородской) и в Башкирской АССР.
— Каковы гендерные особенности в статистике репрессированных?
— Женщины составляли от 4 до 8% репрессированных в регионах, которые я изучала. Женщин не только арестовывали, но и приговаривали к расстрелу существенно реже, чем мужчин. На мой взгляд, женщины имели такой низкий социальный статус,
что обвинения в шпионаже и вредительстве не воспринимались в отношении них всерьез даже в условиях того времени.
И, опять-таки, женщины были не очень нужны в ГУЛАГе, да и провоцировать беспризорность не хотелось — есть данные, что одиноких женщин арестовывали чаще, чем замужних. Если женщины и становились объектом репрессий, чаще это было связано с их мужьями, с их «инонациональностью» и религиозной принадлежностью (например, среди репрессированных женщин было много монашек).
— Как менялась длительность следствия в 1937–1938 годах?
— Пик репрессий, если судить по тем регионам, которые я изучала, приходился на конец 37-го года. И продолжительность следствия в 1937 году была гораздо меньше — дела быстрее обрабатывали и отправляли «тройкам». В 1938 году «обработка дел» репрессированных стала занимать больше времени. Но не из-за улучшения качества следствия, как уже говорилось выше. Вероятно, одной из причин была просто загруженность тюрем и органов госбезопасности.
Наконец, крайне затягивалось рассмотрение дел по «национальным» операциям. «Двойка» — это «Комиссия НКВД СССР и прокурора СССР», должна была рассматривать альбомы с именами сотен тысяч людей. Ясно, что это делалось без какого-либо детального рассмотрения.
Несмотря на это, к лету 1938 года в «очереди» на утверждение приговоров по «национальным» операциям было более 100 тыс. человек, процесс проходил в спешном порядке. Исследователь Владимир Хаустов приводит следующее воспоминание «одного из сотрудников» о том, как происходило утверждение дел: «Заместитель наркома Фриновский, выехавший в июле 1938 года на Дальний Восток, взял с собой в поездку альбомы, поступившие из тех областей, через которые должен был проезжать его поезд…
В комфортабельном вагоне Фриновский и его команда всю дорогу пьянствовали, включали патефон, слушали песни и под музыку принимали решения по альбомам,
которые затем на вокзалах или при посещении управлений НКВД передавали соответствующим начальникам».
— В свете того, что сейчас в обществе появился некий запрос на реабилитацию Сталина — в МГЮА вот табличку решили вернуть, — насколько важно поднимать эти факты и напоминать о них?
— Это безумно важно. Необходимо, чтобы отношение к людям в духе «лес рубят — щепки летят» было признано как безусловно ошибочное. Большинство людей, которые оправдывают Сталина, говорят,
что, дескать, да — кого-то затронули несправедливо, зато индустриализацию осуществили, войну выиграли и так далее.
Важно, чтобы люди знали о реальном масштабе репрессий и смогли восстановить память о тех, кто пострадал в те годы. Хотя бы назвать их всех по именам. Для этого нужно создавать новые Книги памяти и собирать данные о репрессированных.