— Расскажите об истории Центра сравнительных исторических и политических исследований. Как он появился?
АГ: Центр появился в 2012 году, но идея его создания возникла намного раньше. Идея принадлежит Европейскому университету в Санкт-Петербурге — одному из самых известных гуманитарных учебных и одновременно научных центров в России. Идея следующая: чтобы наука укреплялась в российских регионах, там должны быть основаны сильные партнерские кафедры, центры, которые будут сотрудничать с ЕУ, друг с другом и таким образом выстраивать сеть мероприятий, исследователей, сеть научных сетей. Кроме того, это попытка решить еще одну проблему: многие бывшие выпускники ЕУ, получив качественное образование, либо растворяются, не продолжая академических занятий, либо уезжают из страны вообще, причем уезжают надолго, например на всю жизнь. Все мы выпускники магистратуры ЕУ, почти все перед этим окончили Пермский госуниверситет. Наш центр не единственный, запущены также партнерские проекты в Казани и Томске. Сейчас этой практикой пользуются в немногих российских вузах, но, действительно, пока в России это редкость.
— Какова научная программа у ЦСИПИ?
АГ: У нас есть текущий проект, посвященный исследованию патрон-клиентских отношений в России в ХХ веке. Клиентелизм нередко вспоминают, когда объясняют, почему какие-то общественные институты работают необычно. Можно встретить и сегодня и в истории много примеров, когда вместо формальных институтов, начинают работать неформальные, когда кто-то обменивает получаемые вместе с политической властью ресурсы на поддержку от подчиненных. Мы не собираемся издавать энциклопедию клиентелизма, не хотим собирать пеструю мозаику из примеров. Многое до нас уже изучено, но есть несколько вопросов о том, когда покровители — патроны — и их клиенты выбирают именно такой формат отношений, почему все это в разных ситуациях формулируется языком заботы, дружбы, эффективной помощи. У нас есть историки и политологи, все обращаются к своим постоянным темам и рассматривают, как это работает в изучаемой ситуации.
МЗ: Когда мы думали над проектом, то основная задача была найти тему, которая бы объединила наши темы научных интересов, позволила бы нам создать что-то новое и востребованное в научном плане. Мы не хотели и не хотим быть ни создателями описательного текста, ни брокерами, переводчиками того, что придумано в западной политической науке на русский язык, и на этом сделать себе карьеру. Хотя этот способ в России, чего греха таить, до сих пор работает.
Наша задача — создать конкурентный научный продукт, при том что его из Москвы и из Питера-то сделать непросто, а из регионального центра сделать еще сложнее.
— Как это будет оформлено на выходе?
АГ: Это должна быть монография, коллективная монография.
— Ну а что будет после издания монографии? Можно ли сказать, что вы реализуете типичную европейскую или американскую схему развития научного центра при университете?
АГ: Мне кажется, это типично для создания научного центра вообще. Важно стартовать, продемонстрировать удачный проект, сделать себе на нем имя и потом становиться самодостаточным.
МЗ: Такая схема, насколько я знаю, типична для западных университетов, единственное, что отличает Россию, — нам доступно меньше грантов. Если ты резидент России, то это ставит ряд бюрократических барьеров для получения финансовых средств, даже если ты выдаешь хороший продукт. Мы, безусловно, в ущемленном положении, то есть мы можем подавать на другие гранты, но бюрократически это делать намного сложнее.
— В России много говорят, что университетский путь развития науки, признаваемый во всем мире магистральным, нашей стране не подходит из-за развитой системы научно-исследовательских институтов в рамках Академии наук. Какую роль для вас играют контакты с РАН?
МЗ: Мне эта проблема кажется надуманной. Даже немного удивляет такая постановка вопроса. В моей биографии был только единственный опыт исследовательской работы, связанный с РАН.
Не могу сказать, что опыт был неудачный, но было ощущение рутины, явно не хватало времени на обсуждение. Было больше стремления соблюсти формат, чем найти что-то новое.
В итоге из монографии получилась сборная солянка без общей теории. По своей научной теме я почерпнула тогда много полезного, прежде всего продвинулась индивидуально. Впрочем, мой опыт единичный и потому вряд ли репрезентативен.
Вообще в процессе профессиональной социализации у меня никогда не было ощущения, что за наукой нужно идти именно в РАН. Вопрос удивил меня, потому что это деление на академию и университет никогда не проблематизировалось в нашей среде. У нашего центра нет официальных контактов с Уральским отделением РАН. Но у нас есть аспиранты оттуда, у нас есть личные отношения с коллегами из институтов, входящих в систему РАН.
АГ: Контакты с учеными из РАН не отличаются от контактов с коллегами из вузов. Часто ученые из РАН одновременно преподают в университетах.
Поэтому нет ощущения границы, не могу себе представить деление мы — университетская наука, они — Академия наук.
Институты Академии наук — такие же «мы», как мы, один мир. Скорее ощущается деление по дисциплинам, внутри дисциплины по подходам, а вот институты разного типа не создают нового размежевания. Тем более исследовательские форматы академии воспроизводимы в вузах.
— Совершенно не секрет, что идея университетской науки в России критикуется со стороны преподавателей: из-за большой нагрузки им не хватает времени на науку. Как вы решаете эту проблему?
АГ: Так, что есть набор позитивных и негативных стимулов. Работники центра получают надбавки за научные публикации, русскоязычные или англоязычные статьи. Есть минимальные требования, иначе ежегодный контракт центра с ним может быть не продлен. Во избежание слишком формального подхода есть внешний наблюдательный совет, который оценивает качество написанного и адекватность места публикации. Плохие тексты такому совету стыдно показывать.
— Часто преподавательская нагрузка формируется из чтения непрофильных курсов.
МЗ: Наверное, в любом государственном вузе любой преподаватель может пожаловаться на то, что читает курсы непрофильной специальности (политология для химиков или биологов), плюс есть ГОСТ — и иногда кафедра вынуждена подбирать на какой-то курс хоть кого-то. Часто людям приходится бросаться на амбразуру, закрывая собою курсы, далекие от собственной научной специализации. В российских экономических условиях нет такой ситуации, чтобы люди боролись за места на кафедрах, за постоянные ставки. На работу принимают тех, кто есть, большое счастье, когда кто-то появляется.
Это плохо для науки. Если бы этого не было, то науки было бы больше.
Если преподаватель еще и подрабатывает на стороне, вненаучная нагрузка бывает очень велика. Поэтому мы ввели систему надбавок, эти надбавки и их размер позволяют не нагружать себя излишней работой вне университета.
— Не секрет, что многие ученые-гуманитарии жалуются на изоляцию российской науки. Что вы делаете для разрушения этой изоляции?
АГ: У нас не было ситуации научной изоляции. Пермский государственный университет — один из центров российской политической науки. История в России не так очевидно кластеризирована географически, мы можем сказать, что у нас в университете высокая концентрация известных ученых-историков. В том числе благодаря нашим коллегам удалось встроиться сети с выходом в Европу. Речь не идет о том, что мы пришли на пустое место и построили башню, вряд ли это было бы возможно, но мы смогли на уже существовавшей башне построить еще один этаж.
Эта башня не из слоновой кости.
В России же есть интересная наука. Мы не кино, где есть разрыв между популярным и фестивальным кино.
Популярное кино смотрят многие, фестивальное — редкие зрители. У нас есть популярная наука, и это, как правило, хорошая наука. То, что мы сочтем плохой наукой, плохие статьи, создано не в угоду читателю, а для отписки, их, скорее всего, не прочтет почти никто. То есть нет конфликта между формой и содержанием. Думаю, что центр, создающий что-то интересное, должен быть востребован в разных уголках России. Я бы отказался от языка безысходности.
Другой разговор, что в обычных магазинах доминирует не наука, а публицистика, вплоть до паранаучного трэша про тайны Сталина и заговоры марсиан. Но это просто совсем другой разговор. Подобных текстов математически много, но в науку они фактически не вторгаются. Разве что держат ученых в полемическом тонусе.
МЗ: Стимулы регионального университета для развития науки сейчас довольно слабые. Я, как преподаватель, и так имею зарплату, свой статус, зачем мне делать что-то еще? Я так и буду писать свои статьи-отписки, мне удобнее публиковать разнородные сборники трудов «Все обо всем», которые требуют минимальных трудозатрат, я не буду искать денег, грантов на оплату труда переводчиков, редактора и тому подобное, я не буду приглашать других авторов, тем более нероссийских. И это не потому, что люди — ленивые или плохие, просто активная научная деятельность обычно нерациональна. С научным центром это могло бы произойти, но Пермский университет уже получал до этого хорошие гранты, и сработала логика позитивных стимулов.
— Не возникало ли конфликта (в первую очередь с преподавательским составом) при реализации такого проекта на базе Пермского государственного научно-исследовательского университета?
МЗ: Вообще-то тут необходим компромисс. Представьте себе, что к вам приходят варяги и начинают там что-то делать, потенциально возникает конфликтная ситуация.
АГ: Но у нас эта проблема была сглажена. Половина наших работников была на кафедрах нашего университета прежде. И сейчас наш центр не состоит из отдельной группы научных сотрудников, которые в университете сами по себе, мы все устроены на кафедрах. Например, я еще до появления центра начал работать на кафедре политических наук.
— Жалуются работники вузов и на проблему бюрократии. Как вы решаете ситуацию с необходимостью заполнять множество бумажек?
МЗ: Сначала мы притирались с другими университетскими службами, конечно, но потом мы нашли выход.
У нас есть администратор, который берет на себя взаимодействие с университетом с точки зрения документации.
АГ: Мы неопытным путем пришли к тому, что проще создать отдельную позицию администратора, чем каким-то образом делить административную нагрузку в довесок к научной и образовательной.
— Что входит в образовательную программу ЦСИПИ?
МЗ: Наша задача в первую очередь наука, но у центра есть еще и образовательная задача — подготовка магистров. У нас есть магистерская программа «Историческая политология», учиться по ней в этом году будут семь человек. При том что это новая программа и каждый год в нашем университете есть разнообразные программы для магистров, наша оказалась популярной, и мы рады, что студенты выбрали именно нас.
— Мы все понимаем, что студент, особенно магистр, оказывается в тяжелом материальном положении: у него низкая стипендия, и он вынужден работать. Причем речь идет о взрослых людях. Как вы мотивируете студентов именно на обучающих программах?
АГ: Мы знаем, что студенты начиная с третьего-четвертого курса, особенно в региональных вузах, почти все трудоустроены, и учеба отступает на второй план.
Есть простой механизм: мы платим студентам стипендию. Но она вводится только для нуждающихся, например иногородних, а также для двух лучших студентов.
МЗ: Академическая стипендия — переходящая, ее назначение определяется рейтингом успеваемости студента, который сейчас во всем университете вводится, так что мы в этом смысле в мейнстриме.
— И как, получается?
АГ: Пока рано об этом говорить. Но мы осознанно хотим создавать привлекательную стипендиальную систему. Рассматривать магистратуру как довесок к работе, когда два года люди просто вечерами заходят и слушают что-то интересное, а потом аттестуются за былые заслуги, — это порочная практика. Должна держаться планка качества: вы стараетесь, когда учитесь, получаете за это хорошую стипендию и большие возможности для дальнейшего академического роста.