— Как получилось, что вы заинтересовались Японией?
— Отчасти случайно. У меня дядя китаист — через него я что-то знал про Китай еще в школе. А в институт я поступал в 1968 году, когда в Японии случилось так называемое экономическое чудо. И все начали интересоваться Японией. Видимо, на волне этого интереса, далеко не самого глубокого, я и решил заняться Японией и никогда об этом не жалел.
— Сразу ли вы определились со сферой научных интересов?
— Многое происходило из чувства противоречия. Например, в Советском Союзе религия была под сильным запретом, вот и писал я первую курсовую про японские религии.
Было понятно, что про современную Японию писать правду нельзя, поэтому я зарывался в древнюю историю, чтобы не врать.
А уже много позднее перешёл на более современные сюжеты: получился довольно большой скачок — из глубокой древности в XIX и XX века.
— Хорошо ли была поставлена подготовка японистов в СССР?
— В Советском Союзе их подготовка, с одной стороны, была поставлена не так плохо. Наша группа из ИСАА в 1974 году была первой, которая поехала в Японию на стажировку, мы там были всего полгода, но, естественно, это дало мне страшно много. Японские преподаватели говорили нам, что мы лучше всех знаем японский язык среди тех людей, которые обучались вне Японии. То есть обучение было весьма солидным, но, тем не менее, нынешние молодые люди, у которых намного больше возможностей для поездок и получения информации, разговорный японский язык знают очень хорошо — намного лучше, чем моё поколение, но при этом, как правило, они намного хуже знают иероглифы. Мы лучше читаем — они лучше говорят. Главное, чтобы было о чем говорить.
— В каком положении были учёные тогда и в каком они сейчас?
— В Советском Союзе к учёным относились намного лучше, чем сейчас. В Академию наук было сложно поступить — в результате я туда поступил, но был очень большой конкурс. Материальное обеспечение ученого было выше среднего по стране. Когда я поступал на работу в Институт востоковедения Академии наук, то получал около 150 рублей, средняя зарплата по стране, была, видимо, рублей 90—100. Сейчас я, профессор, доктор наук, получаю со всеми надбавками 23 тысячи рублей. Не знаю, какая у нас средняя зарплата по стране, но 23 тысячи — это намного ниже среднего по Москве. По телевизору нам называют сумму в 50 тысяч... Короче говоря, уборщица получает больше. Поэтому никто ни в науку, ни в преподавание не стремится. При этом есть молодые люди и девушки, которые хотят заняться наукой, но если я получаю 23 тысячи, то они будут получать 10. А им нужно обзаводиться жильём, им нужно обзаводиться семьёй, им нужно обзаводиться детьми — так что в результате почти никто не выбирает науку, все уходят. Когда мое поколение свой срок отработает, а это будет, к прискорбию, очень скоро, квалифицированных преподавателей и ученых останется крайне мало.
— То есть государство совсем не заинтересовано в развитии этой области науки?
— Не этой области, а науки вообще! Положение востоковедов совершенно не уникально, это вся наука наша так живёт, вся абсолютно. Поэтому в ближайшее время традиция окончательно прервётся, и это для страны будет означать полномасштабную катастрофу. Политическая (она же финансовая) элита рассчитывает, что в случае крайней необходимости она все купит, но человеческий капитал в одночасье не создается. На его создание уходят десятилетия.
— Что вы можете сказать по поводу роли и вклада Японского фонда в развитие японоведения?
— Особенно она была заметна в 90-е годы, когда ситуация в стране была ужасной и зарплаты совсем не платили. Те азиатские страны, которые не поддерживали исследования по своей стране (а почти никто не поддерживал), лишились знатоков своей страны.
Японистика не умерла, потому что Японский фонд нас поддерживал, за что ему наш русский земной поклон.
Я только что вернулся из Ясной Поляны и с удивлением обнаружил, что генеральным спонсором там выступает «Самсунг». И ему тоже спасибо за поддержку русской культуры. А нашим миллиардерам, которые поддерживают британский футбол, я спасибо не скажу.
Спасибо Японскому фонду, но нужно твердо помнить, что другая страна не может исправить общую ситуацию в России. Япония не может кормить всех русских японистов — это абсурдно и абсолютно неправильно, она может им каким-то образом помогать, организовывать какие-то проекты — по переводам, по стажировкам, что и делается. Но возможности фонда отнюдь не безграничны.
— С чем в целом связана поддержка учёных другой страны Японией?
— Япония заинтересована в том, чтобы благоприятная информация о Японии поступала во многие страны. Ведь деятельность Японского фонда разворачивается не только в России. На Россию отпускается сравнительно немного денег, больше всего денег направляется в США, туда вливания идут, по нашим меркам, просто огромные. Так как США — стратегический партнёр Японии, японцы хотят чтобы в США присутствовал положительный имидж Японии. В России они тоже, безусловно, заинтересованы — Россия большая страна, но пока у нас более или менее прохладные отношения на высшем уровне, большей поддержки ожидать, видимо, не реалистично.
— Не мешает ли периодически осложняющаяся политическая ситуация между Россией и Японией научной работе?
— Моей научной работе, безусловно, не мешает. Не помогает, но и не мешает. И всё же это ведь абсурд: Японией я занимаюсь 40 лет, а мне до сих пор нужно получать японскую визу, ходить в посольство. Такова практика — все граждане России должны получать визу. Но эта практика обоюдная — все японцы тоже должны выстраиваться в очередь в наше посольство или консульство в Японии.
Японцу пригласить русского довольно тяжело: процедуры, через которые должен пройти человек, иногда довольно унизительные. «Почему?» — спрашиваешь. «А потому что нет мирного договора».
— Сложно ли получать материалы для изучения, не покидая пределы России?
— По всякому бывает. Конечно, обеспеченность научной литературой в самой Японии куда выше, чем здесь. Наши библиотеки комплектуются из рук вон плохо, последнее время так вообще отвратительно. Интернет, безусловно, помогает: многие научные журналы выкладываются в сеть, оцифровываются старые книги, но только действительно старые, на которые уже не действуют авторские права. Однако всё это не отменяет необходимости хорошего комплектования наших библиотек, а сейчас, в нынешней России, с этим беда.
Это свидетельство общего отношения политической элиты к образованию и культуре. Это свидетельство ее безграмотности, цинизма и отсутствия любви к родине.
— У вас очень много публикаций и немало научно-популярных работ. Их написание не отвлекает от исследовательской деятельности?
— Для меня это абсолютно естественное совмещение. У меня есть и сложно читаемые, и легко читаемые работы. Я исхожу из того, что если уж ты что-то знаешь, и людям это может быть интересно и полезно, ты должен этим знанием делиться — это просто обязанность, в моём понимании. К тому же это и очень интересная творческая задача — рассказывать так, чтобы было понятно не только специалистам. Для меня очень интересная и ответственная задача. Знание — это public domain.
— Вам легко даётся написание книг?
— Я пишу каждый день, с утра пораньше. У меня есть норма, сколько я должен написать; не написав, обычно не выхожу из-за стола. Для этого нужна тренировка, другому человеку это может показаться трудным, да и мне в молодости это было трудно, но если тренируешься каждый день, становится легче.
Для ученого ведь главное место в теле вовсе не голова, а «мягкое место» (шучу, но в этой шутке большая доля истины).
Наука — очень хорошее занятие, ведь это вам не спорт: если ты спортсмен, то после 30 лет, сколько ни тренируйся, результаты лучше не станут, они будут только ухудшаться. А в науке, литературе, искусстве можно плодотворно жить очень долго.
— А как вы пишете стихи? Это служит для вас отвлечением от основной работы?
— Я идеальный человек эпохи Возрождения (это тоже шутка): тогда считали, что человек должен всё уметь, в человеке всё должно быть прекрасно. Человек должен уметь писать стихи, размышлять, изобретать, рисовать, быть отцом семейства и так далее. Моя душа не удовлетворяется только наукой или только поэзией. Вот я селёдку люблю, но после селёдки хочется ещё чего-нибудь, и каждый день её есть все равно не станешь. Точно так же мне необходимо и интеллектуальное разнообразие.
— На вручении премии «Просветитель» вы упомянули, что кошки и собаки в Японии ведут себя тише воды, ниже травы. Не думаете ли вы, что это может быть реакцией на, в сущности, жестокость японцев?
— Нет-нет, совершенно не согласен с этим. В особенности это по собакам видно: они совершенно не брешут, потому что хозяева на них не ругаются, а беседуют с ними — спокойно и тихо.
У меня был приятель — художник, он меня как-то позвал к себе в общину художников. Она у них на горе. Когда-то художники купили там землю, она была очень дешева, и образовали поселение. Поднялся я на эту гору, вижу посёлок, обомлел — будто не Япония: асфальт корёженный, дома — один покосившийся, другой ещё хуже.
С утра художники эти выпившие идут по улице весёлые, собаки носятся и брешут точно так же, как наши.
Для меня эта картина была страшно ностальгической, потому что я всё-таки русский человек, а от японского порядка иногда устаёшь — глазу не за что зацепиться. А в том поселке я как будто на родину вернулся, и собаки там были абсолютно наши, потому что их хозяева, эти художники, были другими японцами.