###1###
Ростов — это малюсенький городишко с несколькими монастырями и церквями, с крохотным Архиерейским домом, с озером при сапропели и на редкость облезлым внешним видом, отвечающим материальной нищете обитателей. Церкви, монастыри (кроме Араамиевого) и Архиерейский дом потихоньку приходят в порядок, появляются якобы роскошные гостиницы, но общее впечатление от города и окрестностей могут исправить только природа.
Почему, к примеру, Алексин, Псков, Киев, Тверь, Ярославль или Владимир не великие, а именно Ростов Великий? История у него не богаче, церквей на квадратную версту не больше, чем, скажем, в Переславле-Залесском, торговля и промышленность могут похвастаться только прошлыми успехами, военными доблестями он никак не славнее, чем Смоленск, Ржев или Чернигов.
Но «что-то всё-таки в нём есть, в этом Ростове». Вот об этом и пойдёт речь.
Прежде чем доказывать теорему, договоримся о постулатах. Примем как данность, с которой не надо спорить, что: а) вот уже три-четыре тысячи лет (может, и больше) на Земле много людей не глупее нас; б) что всё это время кто-то из них старался устроить жизнь более честную, справедливую и человеколюбивую и никогда не получалось; в) что отрубить руку за воровство было честно, справедливо и человеколюбиво три тысячи лет назад и несколько экзотично сегодня.
Теперь сформулируем теорему.
Ростов велик потому, что в нём остались свидетельства одной из великих попыток честно и справедливо устроить жизнь.
В дальнейшем рассмотрим: 1) причём тут справедливость; 2) что за свидетельства; 3) почему попытка великая; 4) отчего всё кончилось «как всегда». Доказанной теорему предлагается считать только в том случае, когда по каждому из вопросов будет приведено не менее одного положительного суждения, что действительно на самом деле так оно и было.
Причём тут справедливость?
Самая крупная и самая загадочная фигура в истории XVII века в России — патриарх Никон. Крестьянский сын дорос до патриарха (то есть именовался Государем, как и Филарет, отец первого Романова-царя), попробовал сделать церковную реформу (никому и посейчас не понятную), потом охладел к ней душой, восемь лет бранился с царём и другими патриархами, был сослан в Ферапонтов монастырь за Вологдой, получал там от Алексея гостинцы со съестным и уже при Фёдоре по дороге обратно помер.
Чего тут яркого? Что крестьянин сравнялся с царём? А что, цари из другого теста сделаны? И раньше так бывало, и позже не перестало.
Яркими были мысль и стиль исполнения: изменить жизнь государства через перемены в церкви и построить под Москвой Новый Иерусалим. Замысел не то что дерзкий, а прямо безумный: теперь Христос умер здесь, а не там, и гроб его тут, и крест, и Иерусалим под Москвой, а не там, где он есть.
Глядя назад на столько веков, связывая себя прямой традицией, прямым наследованием с Христом, с апостолами, с первыми святыми, разговаривая с ними и советуясь, русская церковь не только ощущала за своей спиной полторы тысячи лет истории. Она и прокладывала путь на сколько-то лет вперёд, своей архаичностью она связывала прошлое и будущее, даже лучше сказать — она подпирала собой будущее. Никон тут как раз что-то хотел связать, что-то попытаться спасти, отчистить от накопившихся неправильностей в книгах, что-то он увидел опасное и дурное в двоеперстии, в написании Исус, а не Иисус, в ходьбе вокруг аналоя туда, а не сюда. С другой стороны, нельзя исключить, что его «перфекционизм» в богослужебных делах был вовсе не целью, а средством — средством увеличения настоящей власти и силы церкви в ущерб светской власти.
На наш вкус — так хоть гирею окрестись, хоть Иешуа напиши, хоть бы с какой стороны — только подойди к аналою. А он и его противники (особенно, конечно, противники) за своё насмерть стояли. Ну что может заставить сегодня жителей одной деревни, человек сто пятьдесят, к примеру, сжечь самих себя в одном или нескольких деревянных домах? Да ничто.
Пальцы не слушаются, чтобы написать: «Никон — это Ленин XVII века». Та же самонадеянность и быстрый отказ от идеологических глупостей, бывших только что знаменем, «Москва — Третий Рим» и Третий интернационал с мировой революцией, жажда власти и фальшивые слова, прикрывающие перераспределение собственности, большие надежды и совершенно непредвиденные результаты. Как бы летописец, скажем, XIV века описывал никоновскую и ленинскую деятельность? «И расседошася земля рустея надвое, и изошли мнозие тысящи, а иных мечами посекоша, огнем пожегоша и в воде умориша, а овые уверовали, что наста конец света. И узри оне, что створишася, и отступи, и ста делать дело, а не суемудрие, и грехи не да им удачи». И при Никоне, и при Ленине земля раскололась не только из-за веры. При Никоне — одна, при Ленине — другая вера закрывали конечную и истинную мотивацию: «железной метлой загоним человечество к счастью».
Не в обрядах было дело, а в связке между сутью и образом, между тем, что показывается, и тем, что есть на самом деле. Патриарх показывал одно, а делал другое.
Никон под видом обряда ломал уклад, ломал жизнь, ломал всё, во что они верили, отнимал самое важное, самое ценное, без чего жизнь немила. А это может быть только одно — воля. До Никона — была, после — не стало. Раньше сами спасались, теперь через начальство надо. (А его, начальства, «доброкачественность» рассматривать под лупой не надо, она и так видна: «Земля наша богата, Порядка в ней лишь нет. А эту правду, детки, За тысячу уж лет Смекнули наши предки: Порядка-де, вишь, нет»).
У староверов воля осталась, а у нововеров — только если начальство разрешит.
Это не с Петра, это с Никона воли на Руси не стало. Император и батюшка его просто перехватили у патриарха мысль — и «царство стало преболе священства».
Большевики — дети по сравнению с Никоном, он-то взялся за самую главную жилу, а они — что-то про равенство, про собственность. Воля — где? Поэтому и паспортов староверы не берут, и перепись не проходят, и на пенсию от начальства не рассчитывают. Воля дороже пенсии. Воля, а не обряд.
Да и сам патриарх с новыми обрядами и книгами утихомирился, как только понял, что с волей Тишайший государь и без него управился. Власть уплыла из рук, да ещё по смешному поводу: боярина из свиты Никона палкой по голове стукнули, расчищая путь в толпе для грузинского царевича Теймураза, царь за боярина не заступился, а Святейший обиделся, и с кафедры сшёл, и отправился достраивать свой Иерусалим. Оно и понятно: князей да царей на Руси — считать устанешь, а Новый Иерусалим — один. На всю страну никоновской силы не хватило — государь очнулся: «Царь я или не царь?»
А вот в Ростове получилось иначе. Там совершенно никоновская идея решающей роли церкви в устройстве жизни именно для достижения честности и справедливости легче могла реализоваться.
Ростовский митрополит Иона Сысоевич (рукоположенный Никоном), единомышленник и местоблюститель после удаления патриарха в Новый Иерусалим, поймал счастливый случай. Как и что думал Алексей Михайлович после казуса с внезапным возвращением Никона в Успенский собор в Кремле, когда Иона принял благословение от изгнанника, конечно, неизвестно. Но большого наказания не воспоследовало — место Иона блюсти перестал, погрузился в дела своей епархии, и тень поруганной славы патриарха, память о местоблюстительстве помогали ему чувствовать себя в этих географических пределах сильнее и свободнее, а государю его одёргивать не было нужды, потому что не было соревнования между ним и продолжателем дела Никона — наоборот, смирение перед царём умножало силу митрополита. Главное, в чём они согласились: для обустройства России следует несколько придушить волю. Так что в Ростове мы имеем дело с «моделью в натуральную величину» никоновского проекта переустройства жизни под рукой у церкви, причём работающей «моделью».+++
###2###
Свидетельства
Из свидетельств первое — сам Архиерейский дом. Не монастырь и не кремль. Воинственность стен здесь совсем игрушечная, это не крепость, а образ крепости, и совсем нет монастырской суровости, все церкви и палаты и снаружи, и изнутри весёлые, простые, кто сколько может взять из них радости, тому столько отмерено. Страшный суд на западной стене церкви — есть, Страсти Христовы — есть, а угрюмой, пугающей строгости — нет. Архиерейский дом страшен только Судным приказом (с которого как будто он и начинался), во всём остальном — такая весёлая свобода, сила, размах и красота, какую ещё, пожалуй, только во Пскове и Новгороде можно отыскать. Но то на четыреста или пятьсот лет раньше. В московском Кремле весь XVII век его пытались не без успеха сделать повеселее, но Успенский собор (главный на всю Русь) как был, так и остался светлым по цвету, но сумрачным, никак не располагающим к веселью. Среди монастырей тоже трудно припомнить такой, с которым бы непротиворечиво связалось слово «веселье» или хотя бы «радость».
Исключением мог бы стать только один — никоновский Воскресенский монастырь, рекомый Новый Иерусалим, но там так порезвились барокко с классицизмом, нацизмом и социализмом, что от никоновской пасхальной идеи остались только следы. Не кремль и не монастырь.
В литературе утвердилось мнение, что юрисдикция ростовского Судного приказа распространялась на священнослужителей и дела, подлежавшие церковному суду даже для мирян. Это мнение плохо согласуется с двумя умозаключениями и одним фактом. Человек, сумевший за почти сорок лет построить то, что он построил, не мог не обладать огромными финансовыми и управленческими, созидательными возможностями: не имея под рукой судебной власти, просто оплатить это нельзя. Второе: что значит словосочетание «монастырское землевладение»? Как можно владеть, не управляя, и как можно управлять, не установив порядок и не поддерживая его силой, то есть судом и расправой? Третье. Другой, сопоставимой по силе с митрополитом власти в Ростове не было: из примерно полусотни государевых воевод XVII века почти половина была из местных вотчинников и помещиков, их главным занятием было ежегодное пополнение войска для засечных черт и военных кампаний, обеспечение пожарной безопасности, сбор налогов и общественная безопасность; было ещё и самоуправление — земские избы, следившие за общественными работами, дорогами, мостами, рынками и т. п. Ни воевода, менявшийся Разрядом каждые год-два, ни земский староста и помыслить не могли тягаться с митрополитом, главным хозяином епархии. Личным и частным собственником земель и даже своего дома он не был, но право распоряжения ими принадлежало только ему. И никакой иной власти в Ростове не было — только митрополичья, воеводская и земская, причём митрополичья — первая. В каком-нибудь 1679 году Иона Сысоевич, повидавший уже полтора десятка воевод, что, не знал, как с ними управиться, если воевода и посмеет перечить митрополиту, недавнему местоблюстителю патриаршего престола, то есть почти патриарху? Так что митрополит в Ростове был не только главой епархии, но и главной властью вообще: не передаваемое по наследству, неличное богатство делало иерарха реальным хозяином бывшего княжества, города, епархии, уезда. И помогал в этом Судный приказ. С несколькими сотнями священнослужителей и сколькими-то мирянами (прелюбодеями и святотатцами) справились бы и полтора десятка подьячих из личной канцелярии митрополита. Компетенция Судного приказа, вероятнее всего, была шире, чем принято считать.
Наверное, только так, в провинции, и могла быть реализована никоновская идея гармонии светской и духовной власти: патриарху негоже бодаться с царём, государь всё равно победит, ему зазорно быть вторым; а вот в полутораста верстах от Кремля, в митрополии, при государевом воеводе, можно и не постесняться: царь далеко, Бог рядышком, можно устроить жизнь так, как кажется правильным, и не только в Архиерейском доме, а во всей епархии.
Так в ростовско-ярославской епархии воплотились в жизнь идеи Никона, гармония между светской властью и духовной была достигнута и оставила по себе следы, составляющие целую эпоху в истории русской архитектуры: в Ростове, Ярославле, Угличе, Романове-Борисоглебске. Поэтому видеть и понимать ростовский Архиерейский дом надо как нечто совершенно новое в истории, отличное от монастырей и кремлей: это резиденция Утопии.
Почему попытка великая?
У приезжающего в Ростов впечатление от города остаётся трудноформулируемое и положительно-неосознанное, что-то хорошее и тёплое укореняется в груди даже зимой, но оно никак не доходит до головы, чтобы превратиться в слова. А если посетителю посчастливится ещё и звон колоколов услышать, он обогатит свою личную палитру пережитого новым ощущением — всеохватной заполненностью сознания новым немысленным содержанием. От органа это отличается совершенно иной акустикой открытого пространства, от многодецибельной поп-музыки — сохранением сознания незамутнённым, ясным. В самом конце XVII века крестьянин, купец, человек духовного звания, посадский, боярин, князь или приказный, наверное, испытывали такое же всезаполнение, видели не такие же, а ровно эти стены и здания и ласкали их взглядом, присутствовали на почти такой же, как и сегодня, службе в церквях с дивным пением — и какая им ещё нужна была музыка? И чего стоят длящиеся вот уже триста лет сетования на отсутствие светской музыки в России?
При таких всеохватных эмоционально-эстетических переживаниях, равно потрясающих и неграмотного крестьянского сына, и высокообразованного князя или архимандрита, итальянское бельканто или французская опера, немецкая фуга или немецкая же симфония выглядели бы просто немного чужими и чудными, если бы людям второй половины XVII века их довелось услышать (многим, кстати сказать, удавалось услышать — в посольствах в Испанию, Нидерланды, Данию, Англию, Париж, Вену), но уж никак не превосходящими то, к чему они привыкли. Прямую связь тут уловить нелегко, но всё же скажу: именно поэтому Алексей Михайлович мог позволить себе обидеться на всех англичан вообще — ведь они позволили себе отрубить королю голову.
Сущая крамола. Мы же привыкли и точно знаем, что страна отсталая и убогая, что осталось только чуть-чуть подождать, и двадцативосьмилетний Пётр Алексеевич начнет с 1700-го года лить свет просвещения во тьму мракобесия.
Но давайте хоть тут, в Ростове, отвыкнем и будем не вспоминать то, что вроде бы твёрдо усвоили ещё в школе, а верить своим глазам.
Иона Сысоевич отошёл в мир иной в 1690 году, почти всё построив в Ростовском Архиерейском доме, Пётр ещё только разминает плечи, переходя от отрочества к молодости. Вот и посмотрим, какой мир он отринул, какую страну рушил, что именно модернизировал, то есть осовременивал как явно отжившее свой век.
Иона Сысоевич митрополичил почти сорок лет, до того был настоятелем Авраамиева и (предположительно) Белогостицкого монастыря, а принял постриг и начинал служение в Угличе, в Воскресенском монастыре. Как нынче сравнить Воскресенский Новоиерусалимский монастырь и Архиерейский дом в Ростове? Так вроде и стыдно сравнивать-то. Ростов не в пример краше (хоть бы ещё и Валдайский Иверский припомнить, и Крестный монастыри, и Патриаршии палаты в Кремле, что Никон построил). Иона в Ростове строил чуть (лет на двадцать) попозже, но насколько же веселее, размашистее; в его архитектуре как-то больше того, чего меньше в архитектуре Никона. Чего именно — шут его разберёт: веселее, добрее, шире, проще, любви больше. Вот на месте Дионисия я бы не стал расписывать Патриаршие палаты в Кремле, и даже Воскресенский собор в Новом Иерусалиме, и колокольню с трапезной в Саввино-Сторожевском. А за церковь Иоанна Богослова в Архиерейском доме бы взялся. И сделал бы не хуже, чем сейчас есть (Дионисий то есть, ясное дело, не я).
Первое, над чем задумывается человек, увидевший Архиерейский дом, — деликатность строителя. Успенский собор начала XVI века не обстроен новыми стенами при Ионе Сысоевиче, а оставлен на воле, отдельно стоящим. Он не включил древнюю (полуторавековой давности) постройку в «свой» дом, хотя возможность такая у него, конечно, была, но начал рядом. То — моё, то — не моё. Своё получилось изрядно. За вторую половину XVII века, всего за сорок лет, сотворено чудо.
Знаменитые монастыри и кремли по всей России создавались веками, наслаивая один стиль на другой, а тут — раз, и готово.
Почему Иона Сысоевич не устроил на этом месте монастырь? Всем своим видом и устройством Архиерейский дом напоминает и монастырь, и кремль, Ростовским кремлём его частенько и именуют: стены, церкви, палаты, крыльца, все признаки монастыря есть, а монастыря нет! И кремля нет! Потому что и монастырь, и даже кремль — меньше того, о чем думал Иона Сысоевич. Иона пытался устраивать жизнь почти всех близживущих людей. Митрополит, а не князь, воевода, наместник, начальник, губернатор, предрайисполкома или секретарь районного комитета партии (неважно, какой). Архиерейский дом был не только религиозным, но и административно-политическим центром Ростовской епархии. На протяжении XV, XVI и XVII веков церковь исполняла роль «народного заступника», то есть подменяла собой несуществующее народное представительство. Как только Никон попытался придать этому «заступничеству» институциональные формы, его не без труда при помощи вселенских патриархов убрали в Ферапонтов монастырь на Вологодчине. А Ионе позволили вернуться на ростовскую кафедру. Даже государю стало страшно: и патриарха сгнобил без прощения от него, и местоблюстителя — тоже, что ли, придётся? Не слишком ли на один, даже и государев ум? Да пусть копошится в своей епархии — Россия большая.
Вот он и нахозяйничал, Иона свет Сысоевич, да так, что мир и не видывал такого хозяйничанья — один человек стал эпохой. И от кого проку потомкам больше — от Ионы или от Никона — ещё пока неизвестно.
Если от Томаса Мора (тоже, кстати сказать, особы духовного звания) остался лишь текст знаменитой «Утопии», то Иона оставил после себя «Топию»: он создал «топос» — место, знаменитое не меньше, чем произведение Мора. В этой «Топии» не только мысль о том, как надо было бы жить, но и проба, попытка, реализация мысли, обратившейся в каменные формы церквей, стен, колоколен, крылец, жилых палат, Судного приказа, башенных часов с боем, пивоварен и «пирожных» палат. Фома мечтал, Иона делал. «Утопию» читаем, «Топию» видим. У Фомы — то, чего нет, у Ионы — то, что есть.
Воскресенская надвратная церковь расположена прямо против Успенского собора, что придаёт особый смысл одному православному празднику. Главный из двунадесятых праздников в православии — Пасха. В Вербное воскресенье до Петра Алексеевича на Красной площади случался не просто крестный ход — был чин Шествия на осляти, когда самый главный человек во всей русской державе вёл под уздцы коня, на котором восседал в особом креслице (обеими ногами по одну сторону «осляти») самый главный человек во всей русской церкви, митрополит или (начиная с Иова) патриарх. Вести под уздцы коня, на котором кто-то сидит, — примерно то же самое, что открывать заднюю дверцу лимузина, доставившего до нужного места страшно важное лицо, не умеющее за важностью вершимых им дел даже шевельнуть правой рукой, чтобы выпростаться из экипажа. Многим великим князьям и царям на протяжении по крайней мере двух столетий (XVI и XVII) доводилось хоть в этот день припомнить, что суд есть и над ними, и склонить выю пред тем, кто обозначал собою Царя Славы. Государь во время Шествия превращался в оруженосца, самого что ни на есть рядового кнехта, годного только держать повод. Можно, конечно, и иначе взглянуть — ему досталась доля быть коноводом аж у Самого! Но, как ни взглядывай, светская власть прислуживает церковной, и всё тут.
В Московском Кремле, игравшем, вероятно, роль образца для Ионы в его строительных планах, Успенский собор стоит в самой серединке, на главном месте, внутри кремлёвских стен. В Ростове Успенский собор при Ионе остался вне стен.
Крестные ходы в Вербное воскресенье случались при Ионе Сысоевиче и в Ростове. Государя под рукой не было, но суть, символика и память — те же. Новопостроенная Ионой Сысоевичем звонница с церковью Входа Господня во Иерусалим по отношению к северным Святым воротам с Воскресенской церковью расположена примерно так же, как и Входоиерусалимский придел Покровского собора, что на Рву, по отношению к Фроловской (Спасской, Иерусалимской) башне Московского Кремля, что давно уже было замечено историками. Что там, что там — из ворот вышли, чуть правее взяли — и вот он, вход во Иерусалим, службу отслужили — теперь в главный храм, в Успенский. Тут начинается разница. В Москве — надо вернуться в стены светской резиденции, за которыми стоит главная церковь Руси, в Ростове — надо пройти несколько десятков метров безо всяких светских стен, чтобы попасть в такой же Успенский собор. В Москве главное — внутри светского кремля; в Ростове главное — вне Архиерейского дома. Москва — прячет, Ростов — показывает. И ведь и по сей день так.
Оба века — XVIII и первая половина XIX — ничего не поняли, даже не попробовали понять в мысли Ионы (про XX и XXI века уж и говорить не приходится), едва не продали на кирпич, что-то подкрашивали, что-то огораживали, что-то в изумлении пытались спасти, потом во второй половине XX после урагана 1953 года новые люди со многим старанием и умением спасали и консервировали то, что им досталось в наследство.
И никто не подумал — как же так, в каком-то ничтожном, презираемом, приказном, совершенно непросвещённом XVII веке были построены никем не превзойдённые здания, спаянные в одно целое мыслью создателя?
Образ века, сидящий в головах людей, вопиюще противоречит образу Архиерейского дома: столетие, начавшееся Смутой и законченное Хованщиной, вместившее в себя бунты и закрепощение крестьян, раскол и воссоединение с Украиной, знак отсталости и убогости государственного быта, с одной стороны, и ионинский стиль от Ростова до Углича и Мологи — с другой.
Стиль, не просто свидетельствующий, а буквально кричащий о процветании, богатстве, силе, об умении видеть и создавать красоту. Такие здания не могут быть созданы несчастными забитыми людьми: даже те, кто сегодня следит за зданиями и реставрирует их, в один голос скажут: ни урядник, ни приказчик, ни прораб или бригадир, ни самый разначальник из начальников не уследят за халтурой, если исполнители не будут преисполнены понимания того, в чём они участвуют; чтобы так построить, надо хотеть так построить на всех уровнях, включая самый низший, до подмастерья и подносчика кирпичей, даже они не могут быть несчастными, забитыми и угнетёнными — иначе не получится ощущение праздника, охватывающее всякого, кто входил и входит в Архиерейский дом.
Рассуждение умозрительное, но кто запретит уму видеть?
И опровергнуть его не так легко, даже если найти тысячу документов о наказании плетьми нерадивого работника, о жестоком обращении с тем или иными, о бедности крестьянина и богатстве митрополита: мир, покой и счастье прямо сочатся из каждого кирпичного шва дома, водопадом обрушиваясь на всякого входящего. Если нам доступны такие переживания, то почему мы полагаем возможным отказывать не очень далёким предкам в праве переживать то же самое? Чай, они не дурее нас. Некоторые (те, кто строил) — так уж точно. +++
###3###
Церковь Иоанна Богослова
Тут требуется просто-таки напросто поэтический талант, чтобы подступиться к ней. Но в голову идёт только шаблонная пошлятина про «высокий подклет», «плотно собранные в пучок главы», «немыслимую высоту и нарядность убора», «галерею, окружающую с трёх сторон», «торжество симметрии и асимметрии», «неровно поставленные фланкирующие башни», «непригодные для войны стены с переходами», «царскую башенку, аналогичную той, что стоит в Московском Кремле рядом с Фроловскими воротами». Пересказывать музыку словами, даже и рифмованными, негоже. Она должна звучать вольно и сильно сама.
Утончённая возвышенность силуэтов — очень крепко роднящая обе ростовские Ивановские церкви черта.
Почему именно этот апостол так часто шёл на ум Ионе Сысоевичу на склоне лет? «Во многая мудрости много печали», Откровение Иоанново, надо полагать, было созвучно размышлениям уже немолодого человека. Оглядывая то, что он настроил за сорок почти лет, последнюю точку своей деятельности ростовский митрополит связал с Апокалипсисом, но до чего же светлой и весёлой оказалась эта точка, что снаружи, что изнутри. Конец света, четыре всадника, мор и глад у Иоанна — и строгое, элегантное торжество умной силы и красоты у Ионы.
А что может думать человек, бывший свидетелем неслыханного взлёта патриарха Никона при молодом Алексее Михайловиче и очевидцем его низвержения в 1666 г. вселенскими патриархами, расставшимися со своими кафедрами для испрошения милостыни у русского царя, человек, получивший известие о смерти Никона под Ярославлем, наслышанный о смутах при дворе двух царей и одной правящей царевны? Длящийся почти полвека из-за раскола церкви конец света он, ростовский митрополит Иона Сысоевич, победил, преодолел и превозмог, создав свой дом. Никон и Аввакум израсходовали себя на войну, а он оставляет по себе несколько построенных в доме церквей, Красную и Белую палаты, стены, звонницу, целый, законченный, совершенный комплекс — как памятник себе, но не в виде изваяния человекоподобного, а в виде того, что служит людям, помогает им.
Спас на Сенях
Эта церковь — главная серединка Архиерейского дома. Сегодня её толком можно увидеть только с воды, да и то одну верхнюю часть, нижняя укрыта стенами. Откуда ни смотри, он интересен и необычен, особенно внутри. Чтобы солею поднимали на несколько ступеней, лестницей, да ещё отгораживали арками от трапезной — нигде больше видеть не доводилось. В своём главном, но потаённом от первых взоров храме Иона Сысоевич довёл основную идею всех церквей Архиерейского дома до нового изобретения. Вспомним, что в католических храмах алтарь вовсе открыт, преграды нет, что священник на кафедре возвышается, но находится в том же помещении, что и прихожане. А тут — лестница, чтобы войти на гульбище, двери, чтобы войти в храм, арочная преграда к солее, а там, в глубине, ещё царские врата в сплошном, как стена, иконостасе. Арки на солее и лестница к ней — ещё одна преграда, ещё одна ступень к возвышению, чем дальше и выше, тем труднее, тем меньшему числу людей удаётся дотуда добраться, тем таинственнее, важнее и величественнее становится вершина. Таинственно, очень красиво и убедительно. И, главное, авторитетно. Человек, бывший там, в алтаре, за арками солеи, за царскими вратами, человек, знающий, как пресуществляется хлеб и вода, — вот человек, которого надо слушать, он умеет помогать и направлять, а не обычный подверженный мирским соблазнам светский чиновник или воевода. Власть всегда таинственна и отдельна от публики, а публичность — это фикция, которую власть время от времени на себя надевает в трудные периоды. Иона Сысоевич понимал это так же, как патриарх Никон. Истинно верующий человек подчиниться светской власти может лишь из-под палки, насилием её. А внутри церкви он может только приближаться к таинствам, возвышаясь и подступаясь, преодолевая ступени и проникая сквозь преграды, просвещаясь стенной росписью и уповая на помощь тех, кто изображён на иконах. Интерьер храма — прекрасный и величественный апофеоз строительной и жизнеустроительной мысли ростовского митрополита. Но то внутри. А снаружи — Спас на Сенях необъятен и непоместителен в голове. Углядеть его и ухватить никак не удаётся. То-то и жаль.
Все как всегда
О том, почему в конце концов получилось «как всегда». Потому что после Софьи Алексеевны Россия, по словам Освальда Шпенглера, перевалила в стадию псевдоморфоза и так в ней и кувыркается по сей день. («Историческими псевдоморфозами я называю случаи, когда чуждая древняя культура довлеет над краем с такой силой, что культура юная, для которой край этот ее родной, не в состоянии задышать полной грудью и не только не доходит до складывания чистых, собственных форм, но не достигает даже полного развития своего самосознания». Шпенглер О. «Крушение Запада = Закат Европы». Т. 2.)
Насчёт «чистых форм» и «полного развития» он погорячился, но смысл ясен, петровские реформы — не рубеж, разделяющий разные эпохи развития одного и того же, а пропасть, в которую Петр I столкнул страну, чтобы могучею рукою оттуда выволакивать.
XVIII, XIX и XX века в России отмечены великими вспышками гениальности в самых разных областях и едва ли не все отмечены маркёром «вопреки, через, наоборот, в другую сторону, не так, иначе, заново». Эти три века уж точно населены людьми не глупее нас, и всё их движение, всё творчество, все свершения направлены, сознательно или неосознанно, против «псевдоморфоза».
Что получилось с теоремой — судить читателю.+++