— Ваше издательство много сотрудничает с РГНФ. Почему так получается, что в этом году в планах РГНФ выпуск почти в два раза меньшего количества книг, чем в прошлом?
— А кто его знает — денег стало меньше, в фонде меняются приоритеты. Когда фонд создавался, было принято решение о том, чтобы сами учёные при его посредничестве распоряжались одной двухсотой частью всех средств, выделенных на науку вообще. И это стало колоссальным прорывом, потому что по эффективности трат с фондом ничто не может сравниться, научный мир не то чтобы задышал, но перестал захлёбываться.
Как правило, результат исследования в гуманитарной науке — книга; не статья, не презентация, не формула, а книга.
Если у доктора наук за плечами есть три монографии — это редкий и хороший результат, если восемь — это подозрительно, если пятнадцать — всё ясно, а когда в списке трудов пятьдесят монографий — есть все признаки состава преступления. Может быть, в фонде рассуждают так же и концентрируют усилия на поддержке исследований, а не публикации результатов — это ведь товар не скоропортящийся, ну, подождёт рукопись лет пять, отстоится, пока лежит. Коньяк следует выдерживать, и чем дольше, тем лучше. Но, какова в данном случае стратегия фонда, не важно.
Даже в пять раз больше для России было бы недостаточно. За спиной всегда что-то должно быть.
Что-то, к чему можно апеллировать, надёжное, бесспорное, многоступенчатое до самого верха. Околоточный, мировой судья, районный судья, областной, республиканский, арбитражный, верховный, конституционный — ну где-то же можно правды доискаться? Когда не знаешь, как быть, спроси у референтного человека, потом у следующего и так далее. Где-то за последним всё равно что-то должно быть, ему тоже на что-то надо опираться. Даже за президентом, даже за патриархом и папой. Вот это что-то и где-то и есть гуманитарные науки. Они удерживают и создают все смыслы. Поэтому потратить на РГНФ миллиард рублей, как на ремонт дорог в небольшой области, — неумопостижимое решение.
Дороги страшно важны. Но гуманитарные науки важнее: без них нельзя сделать так, чтобы дороги не стоили с каждым годом всё дороже и дороже, чем в Финляндии.
— Как руководство РГНФ реагирует на такие мизерные объемы финансирования? Кто-нибудь пытается изменить ситуацию?
— Руководство фонда — опытные администраторы, и говорить об их реакциях и тем более мотивациях можно только предположительно; скорее всего, руководство рассчитывает на свой опыт и самыми надёжными, известными только им путями надеется понемногу, шаг за шагом, год от года увеличивать финансирование родного ведомства где на 30, а где, знаете ли, и на 130 миллионов. Опять-таки, может быть, кто-то задумывается об увеличении доли интернет-контента и в публикациях, и в обслуживании исследований.
Есть одно ответвление темы — электронные книги. Споры о них скоро решатся почти так же, как в своё время решились споры об аналоговой и цифровой фотографии.
«Почти» вот почему. Для авторов и издателей электронная книга лучше бумажной: сделал макет, положил на сайт, разослал ссылки агрегаторам — всё. Ни типографий, ни складов, ни транспорта, ни оптовых и розничных распространителей, ни так называемых общеиздательских расходов. «Одно сплошное телевидение». Один пустяк — а деньги? Как их найти и как их вернуть, если потребитель и не может, и не хочет, и не должен из гуманных и общегуманитарных соображений платить? Второй пустяк — точность, которая для науки является имманентной характеристикой. Один раз разместив в интернете «что-нибудь хорошее», вы можете быть уверены, что это а) лишится защит и паролей, б) послезавтра будет подписано другим именем, в) через неделю фальсифицировано и искажено под видом популяризации, г) послужит поводом для обливания грязью, д) и ничего с этим поделать нельзя, потому что концов нет. Когда это происходит с группой «Ласковый май» или рецептурой котлет, можно волноваться за пищеварение и делать закон о цифровой подписи. В науке же должна быть «Окончательная бумажка. Фактическая. Настоящая. Броня» (как говорил профессор Ф. Ф. Преображенский у М. А. Булгакова). Третий пустяк — сохранность. Как быть, если кому-то захочется работать с книгой в каземате Алексеевского равелина при свече? «Утешение философией» Боэцию как-то удалось написать и без современных технологий. Твёрдокопийность — обязательный признак научной литературы; электронность характеризует лишь способ распространения адекватной оригиналу копии.
— Знакомы ли вы с объемами финансирования гуманитарных научных фондов в других странах?
— Увы мне, не знаком. Не доверять рассказам двух-трёх десятков знакомых о симптомах удушения причин нет, но это не основание для глубокомысленных выводов. Ничего, кроме общих слов, что они, дескать, пересаживаются с трёхлитровых машин на литровые гибриды, а мы поголовно мучаемся с античными полуторалитровыми, сказать не могу. Наверно, у них жизнь бежит веселее; а может, и нет. Тут надо не думать, а знать.
— Часто можно слышать такую точку зрения, что, мол, ученые, как всегда, просят денег. Выскажите ваше мнение: зачем ученые-гуманитарии просят денег, почему их нужно им давать и что будет, если их перестать им давать?
— Это просто: просят, потому что хотят есть, надо давать, потому что они полезные, а если перестать давать, будет известно что — не туркменские кандидаты наук станут торговать на рынках, а местные; доктора наук хорошо себя показывают в охране и рукоделии. По телеканалу «Культура» иногда показывают немецкий сериал «Сокровища мира», потому что некому сделать такой же в России. Скоро некому будет и перевести. Германская кардиология хороша по тысяче причин, но первая в том, что ни фельдшер, ни главврач не путаются, чьему перу принадлежит «Иосиф и его братья» — Томаса Манна или Генриха Манна; а когда путаются, обращаются к специалисту, которого искренне уважают.
А как можно в России уважать специалиста по Н. М. Карамзину, если он ходит в брюках, купленных 12 лет назад?
Только ретроспективно, то есть посмертно и бесплатно. Главная — не главная, но какая-то причина среднеобщего отношения к гуманитарным наукам как к художественной самодеятельности таится, как мне кажется, в подсознательном сопротивлении всех негуманитариев: ладно, хочется вам называть это наукой — называйте, так и быть, но, вообще-то, мы (точники, естественники, технари) знаем, что филология — это fiction и про-fiction, история — это сказки про прошлое, которые влияют на будущее, психология — это что-то про секс и поведение, искусствоведение — описание разных красивостей. Человек, понимающий, кто такой логарифм и как его брать по основанию, не в силах впустить в сознание мысль, что в гуманитарных науках есть свой строжайший инструментарий, есть свои способы верификации, есть даже доказательства «от противного» и прочие формальные признаки научности.
Одно дело — сочинить графен, и совсем другое — изобрести внятное объяснение феномена старообрядчества.
С удовольствием ознакомиться с описанием того, как безвременная гибель бабочки бог знает когда привела в конце концов к плохому политическому режиму — это пожалуйста. Но уловить связь между кончиной Софьи Алексеевны Романовой и Второй мировой войной — увольте, это уж вы, батенька, того, хватили... Непонимание и неверие хорошо иллюстрируют неживые переводчики в интернете. Для отрывка из «Фауста», например, предлагается такой вариант: «Все это преходяще, но это притча, неадекватность, здесь мероприятие, неописуемое, здесь это делается, вечная женственность тянет нас вверх» («Alles Vergängliche ist nur ein Gleichnis...»). Вот и ищи теперь Б. Пастернака, который бы это растолковал. Ровно так же и с гуманитарными науками. Отсюда и разница. Необходимость такой ерундовой вещицы, как адронный коллайдер, ежу понятна. А тратить деньги на структурную лингвистику — да кому это надо, когда врачи, учителя, пенсионеры, шахтёры...
— В целом, на ваш взгляд, каково состояние гуманитарной науки в России? Есть ли какие-то изменения к лучшему или все только ухудшается?
— Состояние даже не на подъёме, а на взлёте, ухудшается только финансирование, всё остальное хорошо. И в университетах, и в академии все прекрасно знают, кто чего стоит. Доктором-идиотом уже никого не удивишь. Я лично знавал одного полуграмотного директора института. Очленкорренных бизнесменов и политиков с царём в голове тоже хватает.
Для науки это не просто мусор, а та самая плесень, которая поселилась в банке варенья: если её вовремя не снять, пропали все труды, и ягодам, и фруктам, и сахару конец.
Задача «отделить зёрна от плевел» или нерешаема, или элементарна: самая жестокая грызня идёт за предпоследний кусок хлеба, за копеечную прибавку к жалованию; когда будет что делить, шелуха или отвалится, или, как кукушонок, порастолкает всех из гнезда. Так если все всё знают, неужели за этим нельзя уследить? Когда настоящий доктор наук не может написать честную и совершенно «увольнительную», прощальную рецензию на книгу сановного болвана — то он и не доктор. Он и сейчас может, но не хочет: свора кинется и растерзает, а дело пострадает. Был бы он достаточен в средствах и потому независим — желание бы враз появилось, и чёрное было бы названо чёрным, а белое — белым.
— Расскажите, пожалуйста, о вашем издательстве, о ваших авторах и приведите примеры самых удачных и интересных, на ваш взгляд, изданий за последние годы.
— Спасибо за предоставленную возможность похвастаться. Скажу только о двух книгах, о С. Герберштейне и Н. Ф. Демидовой. Из-за пробелов в образовании не могу припомнить, выходила ли у нас ещё трилингва (кроме, конечно, путеводителей и материалов съезда КПСС). В «Записках о Московии» параллельно, в четыре колонки, на развороте идут латинский, немецкий и русский тексты плюс варианты и разночтения с текстологией. Зачем понадобилась такая хитрая вёрстка? Языки с развитой морфологией так обогащают и взаимно дополняют понимание, как редко где ещё представишь. А второй том (комментарий) — шутка сказать, преодолевает 500-летнюю дистанцию между знанием о предмете описания у самого автора и современным уровнем науки. Биографический справочник Н. Ф. Демидовой о служилой бюрократии XVII века в России — огромное событие в отечественной историографии. Это и хлеб, и яства на столе, и сам стол, и скатерть-самобранка для каждого специалиста по истории XVII века. Во-первых, без неё теперь как без рук, как раньше было без справочника С. Б. Веселовского, во-вторых, читается как роман, в-третьих, это суперконцентрат источника, на его основе можно, не вставая с места, по чуть-чуть подмешивая к собственным знаниям, вести полноценное исследование. Вот что надо брать с собой в Алексеевский равелин, если уж судьба туда загонит.
— В списке книг за 2012 год у вас на сайте присутствует наименование «Деревянная книга». Расскажите о ней подробнее.
— Какая же она деревянная? Просто она сделана из дерева, а так-то она электронная, с самым современным интерфейсом (и шпация прямая, и обшлага лаконичные, и переплёт надёжный). Операционная система оригинальная, не хуже чем у «Самсунга», ни у кого не сворованная, работает безотказно. Для использования её не требуется ничего — что, собственно, и надо искушённому читателю. Поэтому «пивных гвоздей» решили пока не делать. О содержании — простите великодушно, ничего сказать не могу, коммерческая тайна, но коллектив разработчиков рассчитывает и на коммерческую явь. На очереди — e-чернила к ней и устройства для её чтения. Так что нас ждёт целая линейка продуктов, рассчитанных и на массового потребителя, и на интеллектуальных гурманов. Более примитивные книги, книги в обычном понимании, на бумаге и в переплёте, с буквами и картинками, с вёрсткой, указателями и мыслями — делать не на что.
— Каким вы видите будущее гуманитарной науки, РГНФ и вашего издательства в частности?
— Однако вы «такие вопросы задаёте, что неудобно отвечать... даже». Хочется откровенно и непредвзято заявить, что наука непременно падёт от бескормицы, РГНФ растворится в недрах Министерства образования и науки, а издательство научится обжигать горшки в электронно-муфельных печах. Дурным пророком быть легко. Но по порядку.
Наука никуда не денется, это такой моторчик, который умеет работать даже при минимальной подпитке энергией и вовсе не на холостых оборотах.
Нынешние времена чудны, доктор наук, потратив на приобретение квалификации лет тридцать, не должен получать вдвое меньше, чем школьный учитель; но бывали времена и чуднее, и подлее, и страшнее, вспоминать можно начинать от фараонов. Что из того, что научные сотрудники доведены до нищеты? А кто не доведён? В Ферапонтово родился каламбур: «Про Леонардо знают миллиарды, а про Дионисия — я да бабка Анисья». Очень обидно. И за те времена, и за эти.
Сегодня научных Дионисиев меньше не стало, но их почти не видно в обществе; а сколько бы соборов они могли расписать и как!
А мы бы им краски растирали.