26 октября 1898 года (или 14 октября по старому стилю) дал свой первый спектакль Московский Художественно-общедоступный театр, открытый Константином Станиславским и Владимиром Немировичем-Данченко. Труппа, состоявшая из воспитанников Музыкально-драматического училища Московского филармонического общества, где актерское мастерство преподавал Немирович-Данченко, а также участников спектаклей Общества любителей искусства и литературы, которым руководил Станиславский, сыграла пьесу «Царь Федор Иоаннович» Алексея Толстого. Спектакль стал ярким началом одного из самых знаменитых театров России: через несколько лет, в 1901-м, он обретет название, которое носит до сих пор — Московский художественный театр, — а в 1902-м займет здание в Камергерском переулке, где и сейчас занавес украшает чеховская чайка.
«Всякого захватывала своим общим тоном эта размашистая Русь»
Трагедия Толстого «Царь Федор Иоаннович» ждала постановки 30 лет — впервые опубликованная в 1868 году, она находилась под запретом цензуры. Пьесу, в которой царь Федор Иоаннович изображался добрым человеком, но слабым и неумным правителем, считали неблагонадежной. Только благодаря хлопотам издателя Суворина и влиянию Великого князя Сергея Александровича трагедию все же разрешили к постановке, подвергнув серьезным изменениям (например, из нее были удалены представители высшего духовенства, превратившиеся в обычных монахов).
Постановке будущего МХТ предшествовала серьезная подготовка. Режиссеры — Константин Станиславский и Александр Санин, отвечавший за массовые сцены, — провели 74 репетиции в сарае, арендованном в подмосковном Пушкине. Художник Виктор Симов взялся создать декорации и костюмы, с практически музейной точностью воспроизводившие убранство царских палат и наряды XVI века, — для этого вместе с коллегами он отправился в экспедицию по волжским городам. Симов, Станиславский и их коллеги побывали в Ростовском кремле, где их пустили в бывшие покои Ивана Грозного, разрешили потрогать сохранившиеся там предметы и даже переночевать. Оттуда они отправились в Ярославль и Нижний Новгород, где купили множество старинных вышивок, деревянной посуды и других ценных вещей.
«Я возвратился в Москву с богатой добычей, так как привез с собой целый музей не только костюмов, но и разных других вещей для обстановки «Федора»; много деревянной посуды для первой картины пира Шуйского, деревянную резьбу для мебели, восточные полавочники. На сцене нет нужды делать роскошную обстановку от первой вещи до последней. Нужны пятна — и вот эти-то пятна будущей постановки я и приобрел в ту счастливую поездку», — писал позже Станиславский в своей книге «Моя жизнь в искусстве».
Такое богатое и сложное оформление спектакля — с богато выстроенной многоуровневой мизансценой, которая переносила зрителя в место действия, — было для тогдашнего театра в новинку. До тех пор декорации в русском театре являлись условностью: спектакли шли в трехстенных павильонах с нарисованными окнами и шкафами, если действие проходило в комнате, или арками в виде переплетающихся деревьев, когда действие шло в лесу или саду. В «Федоре Иоанновиче», как и дальнейших спектаклях, декорации выполнялись с учетом культурных, исторических, бытовых особенностей места действия, превращаясь в конкретную среду, где живут герои.
Художественное оформление и костюмы «Царя Федора Иоанновича» привели зрителей и критиков в восторг. «Все — декорации, утварь, костюмы, каждое движение каждого отдельного лица, — все переносит вас в старую Москву. Написана большая часть декораций очень хорошо. Они натуральны, стильны, красивы, ни на минуту не отвлекают к себе внимание зрителя. Они все время остаются красивым фоном всего происходящего на сцене — и только, что немалая заслуга. Некоторые декорации взяты чрезвычайно оригинально и смело. Например, сад с силуэтом целой сети деревьев и прямо у самой рампы», — писал в газете «Курьер» критик Сергей Голоушев.
«На место традиционного условного изображения родной старины на сцене, в котором крупица бытовой правды тонет в море узаконенной фальши, стала сама эта старина, воспроизведенная во всей полноте, точная в мельчайших деталях. Не нужно быть археологом-специалистом, чтобы судить об этом. Всякого захватывала своим общим тоном эта размашистая Русь XVI века, со всем ее своеобразным пестрым колоритом, со всеми особенностями ее быта и духа, — и зритель безусловно верил этому изображению, хотя и не сумел бы сказать, точны ли необычайные головные уборы на женщинах, бесконечной длины мужские рукава, утварь и т. д.», — подчеркивал в «Новостях дня» Николай Эфрос.
В игре актеров — молодых, не очень опытных — критики отмечали недочеты. «То недостает тона, недостает его преемственности, которая сливает каждую сцену в одно музыкальное целое, то слишком много движения и суеты, то расхолаживающее замедление реплик», — писал Голоушев. Но тут же признавал, как и другие его коллеги, что это мелочи. Особенно критикам понравилась игра 24-летнего Ивана Москвина, исполнившего роль кроткого царя Федора. «Я не могу судить вообще о силах г. Москвина по исполнению этой роли, но в ней он точно и не актер; точно и сам он такой и ничтожный, и слабый — и в то же время великий своей чистой душой, а если впечатление таково, то, значит, исполнитель вполне сроднился с своей «ролью», слился с ней во единое целое», — писал Голоушев.
Об успехе постановки в дальнейшем можно было судить по одним лишь цифрам: за первый сезон театр показал ее 57 раз. «Царь Федор Иоаннович» будет идти в МХТ до 1949 года.
«Сам убивал свое исполнение»
Помимо «Царя Федора Иоанновича», в первом сезоне будущий МХТ показал два уже готовых спектакля, которые до этого ставило Общество искусства и литературы Константина Станиславского, — сказочный «Потонувший колокол» и остросоциальных «Самоуправцев». В обоих художником выступил Виктор Симов — его сотрудничество с театром продлится до 1935 года.
А вот еще одна премьера — шекспировский «Венецианский купец», который шел под названием «Шейлок», — была воспринята критикой негативно. Они высоко оценили то, как спектакль был «сделан» — то есть богатые костюмы и декорации, — но в общем постановка им не понравилась. Виной тому была игра исполнителя роли купца Шейлока Михаила Дарского. «Дарский порой впадал прямо в акцент, напоминающий рассказчиков еврейских куплетов, и этим, конечно, сам убивал свое исполнение», — писала газета «Курьер». «Шейлок» выдержал лишь десять представлений и по окончании сезона был снят с репертуара.
«Спорят, горячатся, сокрушаются»
Подлинное рождение МХТ принято связывать с постановкой «Чайки» Антона Павловича Чехова 29 декабря 1898 года. Об этом писал сам Немирович-Данченко. В своей книге «Из прошлого», говоря о постановке «Чайки», он прямо сообщал: «Новый театр родился».
«В 8 часов занавес раздвинулся. Публики было мало. Как шел первый акт — не знаю. Помню только, что от всех актеров пахло валериановыми каплями. Помню, что мне было страшно сидеть в темноте и спиной к публике во время монолога Заречной и что я незаметно придерживал ногу, которая нервно тряслась. Казалось, что мы проваливались. Занавес закрылся при гробовом молчании. Актеры пугливо прижались друг к другу и прислушивались к публике. Гробовая тишина. Из кулис тянулись головы мастеров и тоже прислушивались. Молчание. Кто-то заплакал. Книппер подавляла истерическое рыдание. Мы молча двинулись за кулисы. В этот момент публика разразилась стоном и аплодисментами. Бросились давать занавес. Говорят, что мы стояли на сцене вполоборота к публике, что у нас были страшные лица, что никто не догадался поклониться в сторону залы и что кто-то из нас даже сидел», — вспоминал о премьере Станиславский.
В конце вечера публика потребовала, чтобы автору — он находился тогда в Ялте — дали телеграмму. Станиславский дал: «Только что сыграли «Чайку», успех колоссальный. С первого акта пьеса так захватила, что потом последовал ряд триумфов. Вызовы бесконечные. Мое заявление после третьего акта, что автора в театре нет, публика потребовала послать тебе от нее телеграмму. Мы сумасшедшие от счастья. Все тебя крепко целуем», — написал он Чехову.
В успех постановки никто не верил, поскольку за два года до того премьера «Чайки» прошла в Александринском театре в Петербурге — и это был провал. Публика не поняла новаторской драматургии автора, из-за чего, ожидая увидеть комедию, зал смеялся в самых неожиданных местах. Да и сами актеры Художественного театра сомневались, что им удастся воплотить замысел автора. «Зимой 1897/98 года мы ходили неразлучно с желтым томиком Чехова — и читали, и перечитывали, и не понимали, как можно играть эту пьесу. Все мы любили Чехова-писателя, но, читая «Чайку», мы, повторяю, недоумевали: возможно ли ее играть?» — признавалась впоследствии Ольга Книппер-Чехова, сыгравшая Аркадину.
Именно актерскую игру, однако, единодушно расхвалили критики — особенно они отмечали Книппер и Всеволода Мейерхольда, сыгравшего сына Аркадиной Константина Треплева. «Актер этот немного сухой, и минутами хотелось бы побольше нервности и задушевности, чтобы сильнее звучали его больные, ненормально натянутые струны. Но это — недочет немногих лишь сцен, он не мешает артисту производить в большинстве сцен впечатление громадное, а главное — не мешает ему дать законченный и яркий образ», — писал, например, Николай Эфрос о Мейерхольде. Не слишком понравился критикам лишь сам Константин Станиславский в роли Тригорина, и уж совсем они не оценили Нину Заречную в исполнении актрисы Марии Роксановой, ученицы Немировича-Данченко. Она уже успела завоевать нелюбовь критиков в спектакле Художественного «Счастье Греты» — тут они лишь укрепились в своем мнении.
Но работа критика — это придирчиво раскладывать спектакль на молекулы. Для публики «Чайка» стала настоящим театральным событием, а на занавесе МХТ навсегда поселилась чайка. Театр еще много раз поставит Чехова — уже в 1899 году состоится премьера «Дяди Вани», в 1901-м — «Трех сестер», в 1904-м — «Вишневого сада». Славу театру принесут и пьесы Горького «На дне» и «Мещане», поставленные в 1902-м.
«В интересующихся театральными делами кругах только и разговоров, что о «Чайке». Спорят, горячатся, сокрушаются, что так долго ждать следующего спектакля. Давно уже современная пьеса не возбуждала такого живого интереса. Да, Художественно-Общедоступный театр одержал крупную победу. И, думается мне, она сыграет важную роль в судьбе этого молодого, еще не успевшего прочно стать на ноги театра; она укрепит за ним репутацию художественного учреждения, у которого — серьезные задачи и все средства удачно их осуществлять», — эти слова Эфроса стали пророческими.