— В «Дедлайне» люди преклонного возраста, которые редко оказываются в поле интереса кинематографистов, обретают собственный голос и возможность рассказать свои удивительные истории. Что стало отправной точкой для создания проекта и насколько сложно было его питчить продюсерам?
— Идея снять кино о людях третьего возраста пришла мне вместе с соавтором Марусей Саяпиной. Так получилось, что у нас с Марусей нет опыта наблюдения за тем, как стареет мужчина, как это обычно происходит в семье. У меня рано не стало отца, у Маруси тоже случилась своя трагедия. И мы решили, что нам этот опыт необходим, потому что когда ты видишь, как правильно и красиво люди стареют — тебе хочется жить долго.
Мы выиграли открытый питчинг в Министерстве культуры и стали снимать. И сразу начало получаться что-то очень интересное. Декорациями для воплощения замысла мы выбрали модельное агентство, потому что это очень яркие декорации. Этот же замысел можно было реализовать в каком-то другом коллективе, в котором состоят люди третьего возраста, скажем, это мог быть какой-то ансамбль, хор, дом престарелых. Но мир моды, рекламы, конечно, изначально эстетически более привлекательный. К тому же в России есть модельное агентство для людей старшего возраста «Олдушка». Меня поначалу немного удивило, что такая сегрегация вообще существует. Но в процессе съемок я понял, что, конечно же, в работе с возрастными моделями есть определенная специфика.
Мы начали снимать и не успели закончить, потому что пришла пандемия, а всем нашим героям за 60, и мы просто не имели права к ним приближаться ни по каким соображениям — ни по морально-нравственным, ни с точки зрения Роспотребнадзора.
— Когда вы запускали «Дедлайн», было желание бросить вызов возрастным стереотипам и эйджизму в обществе? Или мотивация была в другом?
— Вообще кино всегда разрушает стереотипы. Три бабушки на скамейке или никому ненужный старик с десятью котами в квартире, пенсионеры не умеющие пользоваться смартфоном, проживающие свою жизнь в телеэкране, — вот же стереотипные представления, которых мы все боимся. Но в современном мире есть и другие кейсы проживания тех 20-30 лет, которые медицина и технологии подарили нам в XX и XXI веке. Мы же, действительно, живем значительно дольше — это видно по статистике, которую предоставляет, например, Всемирная организация здравоохранения.
Наша мотивация была в том, чтобы увидеть собственное будущее, каким оно может быть. Поэтому этот сериал рассчитан не только на тех, кому за 60, но и на тех, кому едва за 30, когда первый раз понимаешь, что гарантия на «тушку» закончилась, первые зубы стали выпадать, первые импланты поставлены, а хочется и дальше жить полноценной жизнью, но уже что-то с суставами не то — ну, в общем, когда уже надо обращать на себя внимание, чтобы жить долго.
Мы снимали и хотели увидеть, почему нужно стремиться к тому, чтобы жить долгой и насыщенной жизнью. И самое потрясающее, что я обнаружил — что старость есть свобода. Ну да, конечно, болячки есть, но с точки зрения всего остального ты гораздо более свободный человек.
— Насколько легко сами герои шли на контакт и рассказывали о себе? Потому что каждая серия — это не просто отдельный портрет человека, но и очень доверительный, откровенный рассказ о себе.
— Когда вы с героем откровенны, когда вы друг другу доверяете, когда человек хочет рассказать о себе, почему он так живет — вообще никаких проблем не возникает. Мы снимали и в бане, и в бассейне, и на свиданиях, и в салонах красоты, и на показах мод, и на съемке нижнего белья — то, что обычно никак не «мэтчится» с цифрой 60+. В этом возникает какой-то резонанс, и это, на мой взгляд, очень интересно. Сами люди интересные.
При этом я как документалист уверен, что любого человека можно открыть как бутылку шампанского. Надо просто придумать или найти смысл открывания этой бутылки. Потому что главное происходит не у тебя на съемочной площадке и даже не с героем на экране, главное происходит с человеком в зрительном зале.
И вот мне кажется, что нам всем не хватает нежности. И мы делали нежный сериал и очень откровенный. И, возможно, мы чуть-чуть, на полградуса повернем представление о старости в умах и сердцах через глаза тех зрителей, которые это увидят. Этот сериал сделан для зрителя с любовью ко всем нам — к людям разных возрастов и в разных жизненных ситуациях.
— Какие чувства остались от общения с героями 60+? Вы говорите, что до этого у вас не было наглядного опыта старения человека, а как вы можете описать свой опыт после создания сериала?
— Мне кажется, что меня лично они сделали гораздо более смелым, храбрым. Но сами они, конечно же, не «торт» — каждый из них, это сложные люди, которые прожили сложную жизнь. И, в общем, не всегда наши интересы совпадали. А эффект от моего опыта такой — я в спортзал пошел, сделал чек-ап, пролечил то, что нашли, и принялся за следующую картину.
— Продолжите следить за судьбами своих героев? Есть шанс, что у кого-то из них сейчас после премьеры «Дедлайна» карьера пойдет в гору (как у модели Маргариты). Или возникнет общественный резонанс, и зрители захотят помочь обманутому дольщику Виктору (как было несколько лет назад с уфимским дворником Юрой, с которым сделал фотосессию GQ и чья жизнь после этого кардинально изменилась).
— Нет, я не слежу за судьбами своих героев. Я подписан на их социальные сети, где они сами «докладывают» об их собственных достижениях. Современный мир избавил меня от того, чтобы за ними следить. Мы пишем друг другу короткие сообщения и обмениваемся какими-то впечатлениями о том, что у нас получилось.
— Перед «Дедлайном» у вас вышел игровой дебют «Подельники» с Юрой Борисовым и Павлом Деревянко. В чем для вас главное отличие между художественным и документальным кино? Кажется, что главная цель и там, и там — правда, но будто бы достигается она разными способами.
— Во-первых, нет никакого художественного и документального кино. Есть виды кинематографа: игровое и неигровое. Все кино — художественное, потому что содержит систему художественных образов. Поэтому наш сериал, я надеюсь, художественный и имеет отношение к кинематографу, а не к публицистике.
А в чем отличие? Ну, это принципиально разные виды кинематографа. В неигровом кинорежиссер — это серфер в океане жизни. Ему нужно поймать волну, и никто не гарантирует ему результата, он может убиться в любой момент. Но, если ты эту волну поймаешь, то ни деньги, ни какие-либо вещества не смогут подарить тебе той степени красоты и свободы, которую ты получаешь в неигровом кино.
С точки зрения работы режиссера — на неигровой площадке ты невидимый приемник. У тебя нет дублей. Не снято — не было. Ты должен постоянно анализировать, что происходит, предугадывать события, каждый раз быть в нужное время в нужном месте. А в игровом кино, напротив, не существует ничего, кроме твоего контрольного монитора. И не существует никакой другой жизни, кроме той, что ты видишь в этом контрольном мониторе, где артисты пытаются достичь художественной правды.
Скажу так: мне на неигровой площадке никогда не бывает скучно. А на игровой бывает скучно, особенно, когда бывает перестановка света или нужно снимать какую-нибудь деталь. В общем, единственный смысл для меня как для режиссера в игровом кино сосредоточен в артисте. Только артист держит меня в этом довольно затратном виде деятельности. И я думаю, что неигровое кино, если оно сделано на той же высоте, что и игровое, живет дольше, потому что всегда является документом эпохи.
— «Подельники» сейчас словно обрели дополнительный объем и из-за своего сюжета, и из-за своих героев (Витька-Людоед сейчас даже звучит иначе). Что чувствует автор, когда выясняется, что эффект от его проекта существует на более длительной дистанции и может обретать дополнительный смысл в зависимости от изменений в окружающем мире?
— Я чувствую, что мы сделали какую-то работу. Наверное, я чувствую радость. Эта картина делалась не в публицистическом ключе и, конечно, изменения в мире будут открывать в ней какие-то другие коннотации с окружающей действительностью. Наверное, у нас получилось что-то такое, что будет жить дольше, чем новости. Я надеюсь, что это кино. Потому что кино, конечно же, из всех видов современного искусства — живописи, поэзии, литературы — стареет быстрее всего.
— В «Подельниках» вы работали с актерами Юрой Борисовым и Павлом Деревянко, в «Дедлайне» — с обычными людьми. С кем работается проще: с тем, кто привык к камере и знает, как выполнять режиссерский задачи, или с тем, кто не имеет такого опыта, но, может, именно в этой искренности и рождается та самая магия?
— Как я уже сказал, игровое и неигровое кино — это совершенно два разных вида кинематографа, и художественная правда в них достигается разными способами. В игровом кино, действительно, имеет смысл только артист. Если у артиста в кадре что-то получается, или получается то, что нужно замыслу, то зрителю по большому счету наплевать, как оно снято, как оно смонтировано, срежиссировано. Артист — ключевое в игровом кино. Ну, и история, конечно.
А в неигровом кино нет никаких задач у героев. Просто живешь рядом с ним и пытаешься рамкой кадра огранить его жизнь смыслом. Поэтому магия возникает. Этимология кинематографической магии совершенно разная, потому что разные цели.
— В одном интервью вы рассуждали о современных онлайн-платформах, которые часто количеством релизов перекрывают их качество. Александр Роднянский (признан в РФ иностранным агентом) как-то сказал, что условный и избыточный Netflix — это супермаркет, а тот же условный, но избирательный HBO — бутик. У вас какие ощущения от того, как развивается стриминг в России и как выстраивается самопрезентация платформ для зрителя?
— Честно говоря, я об этом не думал. Для меня все современные платформы похожи на Ашан. Зашел — забыл, зачем зашел. А с точки зрения профессионального сотрудничества мне очень понравилось работать с KION. Потому что у них очень высокая экспертиза в доке. И со START мы тоже довольно дружно сделали мою первую игровую картину. Я очень им благодарен. Собственно, помимо субсидий МК РФ, ИРИ, Фонда Кино, стриминговые сервисы — такой же существенный и системный инвестор в отрасль. А в бытовой жизни я перехожу по ссылкам и даже не смотрю, на какую платформу я иду, потому что на меня работают совсем другие маркетинговые инструменты. Главные маркетологи для меня — это мои коллеги, соцсети и зрительские отзывы. В этом смысле моим выбором управляет драматург, которому я доверяю, мой друг режиссер или просто, например, водитель такси, который говорит, что он посмотрел какую-то невероятную вещь — тогда я набираю название в поисковике и смотрю там, где можно посмотреть. Понятно, что в силу профессии я подписан на все существующие платформы. Был подписан на все, теперь по известным причинам не на все.
Но в моей жизни появилась такая привычка как цифровая гигиена — я не смотрю все подряд, потому что время жизни конечно. Это касается и того, что ты можешь снять, реализовать в театре, в кино, в литературе, и того, что ты можешь посмотреть. Поэтому конкуренция за зрительское внимание, уверен, растет и будет расти. И я думаю, что в ближайшем будущем мы придем к конкуренции не в технологии съемок, а к конкуренции смысловых парадигм, смыслов, которые транслирует то или иное аудиовизуальное произведение.