— Мои родители родом из Китая и мигрировали в Казахстан в 50-е годы. Отцу на тот момент было шесть лет, маме — всего годик. Я и три мои сестры родились в Алматы. По происхождению я уйгурка. Мой народ исторически проживает в Синьцзян-Уйгурском автономном районе (СУАР) на западе Китая. В Центральной Азии уйгуров больше всего в Казахстане.
До семи лет я ощущала себя русской: говорила на русском языке, пела в хоре и носила сарафан. Цветом кожи я отличалась от людей вокруг, но мне было комфортно. Столкновение культур происходило в тот момент, когда я «выносила» что-то из дома. Например, монобровь. Тогда я понимала, что я — другая.
В плане занятия искусством я пошла по стопам папы. Он круто рисовал советские плакаты и портреты Ленина. Мама работала в колхозе. Ей пришлось уволиться, когда я пошла в школу. В нашем поселке открыли уйгурские классы, а так как я говорила только на русском языке, мама занималась со мной.
Мне было очень сложно учить язык. Я не могла найти себе место, поскольку была единственной русскоговорящей уйгуркой в классе. Конечно, я выучила уйгурский в школе, но у меня остался свой акцент. По окончании школы передо мной встал выбор — идти учиться в университет либо на русском, либо на казахском. Я поступила в художественный вуз и уже на одном из первых занятий я поняла, что не понимаю даже базовых вещей на русском. У меня был шок. Около года я занималась и смогла подтянуть язык до академического уровня. Сейчас я говорю и думаю на русском, молюсь и произношу тосты на уйгурском (смеется).
С точки зрения религии и традиций уйгурское общество патриархально. У уйгуров до сих пор есть сообщество — жут. В них есть главный мужчина или джигит беши — (переводится как мужчина — глава). Он решает все — от незначительных семейных проблем до масштабных церемоний вроде свадеб и похорон, соблюдая все обычаи и традиции уйгурского народа.
Как и все восточные женщины, уйгурки обременены ведением домашнего хозяйства, воспитанием детей (их всегда у нас много), соблюдением всех традиций и обычаев. Времени на себя у них не остается. У меня есть картина «Интимное время». Она про то, что у восточной женщины нет такого понятия как личное пространство. Единственное время, когда моя мама могла побыть наедине с собой, это вечер. Она надевала ночнушку и расчесывала волосы.
Я же с шести лет твердила, что буду художницей. Сильного сопротивления со стороны родителей не было, хотя выбор такой профессии для девочки в нашем сообществе до сих пор вызывает недоумение. Но у меня другие ценности. У меня есть выбор. Мое искусство как раз про это.
В 2016 году я четко поняла, что хочу изучать свою культуру. На тот момент я уже работала преподавателем и начала свой путь как художница. С вопросами «кто я?» и «откуда я?» я на четыре года отправилась в Китай. Если бы не пандемия, то осталась бы на подольше. Это были самые лучшие годы для меня и моего творчества.
СУАР — это мини-страна, где проживает порядка 11 млн уйгуров разного слоя. Если в Казахстане мне сложно было найти тех уйгуров, с кем можно было поговорить о Ван Гоге и Ренуаре, то там я встретила настоящую элиту — светскую тусовку писателей, музыкантов и художников. За эти четыре года я и духовно выросла, появились такие качества как терпение и смирение.
Если говорить о китайской живописи, то она требует усидчивости и трудоемкости. До переезда я привыкла делать все быстро. В Китае я поняла, что могу 11 часов просидеть за одной работой (смеется). Здесь я открыла для себя рисовую бумагу — основу китайской живописи — и привезла ее с собой в Казахстан.
Именно в Китае у меня появилась целая галерея женских портретов. Раньше я считала, что женщина очень многое делает для общества, но ее не видно. Она — тень. Затем я начала исследовать женский образ в уйгурской культуре и поняла, что женщина не просто рожает, воспитывает и готовит. В ней заложена огромная миссия — нести и передавать культурный код. Так я переосмыслила образ моей матери. В отличие от отца с его нарочитой строгостью и мужественностью, мама передает культурный код естественным образом: когда напевает песни, печет лепешки в тандырной печи, катает лагман, надевает свои наряды.
В Синьцзяне существует уйгурская субэтническая группа долан, в которой до сих пор сохранился матриархат. Вернее, женщина там наравне с мужчиной. Этот район находится в пустыне, поэтому и мужчине, и женщине приходится одинаково воевать против песчаных бурь. У доланок настолько огрубела кожа, что их легко можно спутать с мужчиной. Я иногда говорю, что во мне есть дух доланской женщины.
В моем творчестве пока нет мужчины. Возможно, я пока не встретила того самого. Сейчас у меня женский период — она с монобровью.
У тюркских женщин есть традиция — красить усьмой брови, чтобы волосы росли гуще. Это целая церемония вроде тайной вечери для девочек. Помню, как мама выдавливала сок усьмы руками, от этого они становились зеленого цвета. Затем из прутиков веника и ваты она делала приспособление, похожее на кисточку. Мы с сестрами садились, и мама «соединяла» нам бровки соком. Смыть зеленую полосу практически невозможно — настолько сильно она впитывается в кожу. Когда я выходила на улицу, подружки удивлялись. Мне никогда не нравилась монобровь, я хотела ее стереть. Не знаю почему, но у меня не получились густые брови (смеется). Тем не менее с возрастом я осознала, что монобровь всегда связывала меня с моей идентичностью.
Героини моих картин отводят взгляд. Это связано с тем, что восточным женщинам не позволено смотреть в глаза. Я сама только учусь этому. На это нужна смелость. Но даже если я увожу взгляд в сторону, это не значит, что я не говорю. У глаз есть свой язык. Есть много вещей в обществе в отношении уйгуров, с которыми я не согласна, но я не стремлюсь делать переворот. Я говорю об этом через искусство, но очень эстетично, осознанно и культурно. Это не немая позиция. Да, она не очень заметна, но это скорее моя скромность.
Есть активная часть народа, а есть те, кто молчат. Но при этом молчаливая часть сохраняет традиции и культуру, а для меня это важно. Молчание и отведенный взгляд моих женщин как будто говорят: «Окей, я не в теме». На самом деле я еще как в теме (смеется).
Что касается религии, то я не считаю себя религиозным человеком. Я верю в бога, у меня с ним особая связь, которая посещает меня, когда я пишу картины. Но если я буду строго соблюдать религиозные догмы, это будет меня ограничивать. Что я открыла в Китае, так это то, что уйгуры в исламе с 14 века. До этого у нас было много религий: языческая, зороастризм, христианство, буддизм. Во мне есть все религии, что пережил мой народ. От этого мое восприятие очень открытое.