— Вы нечасто появлялись на экранах в последнее время. Как вы получили предложение присоединиться к «Оптимистам»?
— Это было давно, надо признаться. Съемки были в 2019 году, а первый раз мне рассказал об этом проекте Валерий Петрович Тодоровский. Он позвонил, сказал, что собираются снимать продолжение «Оптимистов» — и есть очень интересная роль. Потом я прочитала сценарий и встретилась с режиссером, Алексеем Попогребским. Я очень хотела с ним поработать в принципе, так как до этого видела первый сезон, и он мне очень понравился. И роль, конечно, мне очень понравилась. Очень яркая, интересная. Поэтому сомнений — соглашаться или не соглашаться — у меня не было.
— А что для вас лично было интересно в этой роли, в этом персонаже?
— У нее очень интересная биография. Во-первых, это американка русского происхождения. Очень ранимая, чувствительная, пережившая серьезную детскую травму и трагедию семейную, из-за чего вынуждена была уехать в Америку еще в детском возрасте. Вся семья была репрессирована, кто-то — расстрелян, кто-то пропал — без вести. И поэтому у нее очень сложное отношение к Советскому Союзу, к государству, к властям, к режиму. И, конечно, обида, страх, абсолютное неприятие всей советской системы.
И при этом она фотограф в Америке, представительница богемы, жена известного журналиста. То есть это абсолютно счастливая, благополучная американская жизнь начала шестидесятых годов. Другой уровень культуры, другое мировоззрение, другой менталитет, другой уровень свободы. Она воспитана в другой атмосфере. И дальше так случается, что она сталкивается с Дмитрием Нестеровым, героем Сергея Безрукова, и неожиданно ни для него, ни для нее возникает искреннее, непреодолимое, подлинное чувство.
Это никакой, не дай Бог, не рабочий адюльтер или какой-то курортный роман советского разведчика в Нью-Йорке. Это очень серьезное, глубокое чувство. Потом, когда она оказывается в Советском Союзе, когда опять обстоятельства сталкивают Алекс и Нестерова, они уже не могут противостоять чувству. Через Нестерова Алекс открывает для себя совсем иной Советский Союз: видит людей под другим ракурсом. Личности, судьбы, нутро, характеры. У нее появляется возможность сделать свою выставку, фотографировать обычных советских людей, самых разных представителей профессий.
И она через них тоже узнает совершенно другую страну, которую она в общем, оказывается, и любит, которую ужасно жалко, в которой хочется быть и которую по-прежнему ненавидишь, которую боишься, которую понимаешь, насколько она богата и прекрасна. То есть все вот эти противоречия в ней живут. Поэтому, конечно, такую девушку мне было сыграть очень интересно.
— Одним из первых иностранных фотографов, посетивших СССР после смерти Сталина, был Анри Картье-Брессон. На его фотографиях западный мир впервые увидел не официозную сторону жизни в Советском Союзе, а живых людей. И это вызвало своего рода скандал – искренний взгляд художника был воспринят в идеологизированном обществе как политическое высказывание. Такое восприятие — результат действий художника или в большей степени ошибка общества?
— Интерпретацией можно дать любой окрас, любой фразе, любой фотографии. В зависимости от цели, которую преследуют те или иные люди. Была бы цель — любой вещи, сказанному слову можно придать тот оттенок, который будет нужен людям, которые используют это слово. Говоря о художниках, я думаю, это вопрос внутреннего нравственного выбора. Либо ты идешь и фотографируешь неприглядную жизнь, как это делает, например, Дмитрий Марков, чьи снимки мне очень нравятся. Либо ты, наоборот, служишь каким-то определенным целям и фотографируешь то, что надо. И ты делаешь такой взгляд, который нужно, чтобы увидели те, кто читает журнал, фильм смотрит и так далее.
Но ты можешь быть независимым художником, когда фотографируешь природу, ее красоту, людей, отражаешь их внутренний мир, их проявления, ловишь эмоции или через фото рождаешь художественное высказывание. Понятно, что все мы — неотъемлемая часть общества, социума, но я думаю, что внутренний мир каждого из нас гораздо интересней политических перипетий. А может, иной раз, наши глаза отражают мир и состояние общества гораздо острее и внятней. Конечно, фотографии могут быть очень сильным политическим инструментом, но это абсолютно отдельный вектор. Остальное — поле для творчества, гораздо более широкое.
— Обсуждали ли вы с Сергеем Безруковым какие-то подробности того, как должны взаимодействовать ваши персонажи? Вносили ли вы какие-то изменения, чего не было в сценарии, во время работы над героями?
— Честно говоря, заранее нет, это рождалось на площадке — мы с Сережей уже не в первый раз работаем. Мы просто пытались понять и придумать, чем же именно она его зацепила, почему она стала объектом его внимания, любви. И тут, наверное, все вместе. С одной стороны, ее открытость, непосредственность, ощущение родственной души. А с другой стороны, конечно, абсолютная сногсшибательная привлекательность с точки зрения свободы, отсутствие штампованных представлений о поведении в обществе.
Конечно, Алекс, мягко говоря, сильно отличается от советских женщин, особенно работающих в каких-то госструктурах — женщин в костюмах, строгих, серьезных, со строгим регламентом поведения. А тут – свободная художница, еще и американка ко всему прочему. Конечно, и это привлекло его. И поэтому важно было это все соблюсти в ее характере, в ее поведении, в ее манере разговаривать, как она выглядит. Нам было важно чувство предельной искренности, чтобы не было ощущения фальши, пошлости.
— Во второй серии звучит диалог: «Так, как у нас сейчас, быть не может». Если брать советское кино шестидесятых, то в «Коротких встречах» можно найти похожий диалог: «— Я так не могу. — Но и по-другому ты тоже не можешь». Это больше про усталость от любви или от общественных установок, которые мешают этой любовью наслаждаться?
— От общественных установок, конечно. Наверное, сейчас сложно представить, что внешние обстоятельства могут помешать людям друг друга любить. В советское время это было сплошь и рядом. Например, в замечательной пьесе «Варшавская мелодия», где герои из-за диких внешних обстоятельств не могут быть вместе. Ты понимаешь, что есть какие-то внешние факторы, которые могут помешать твоему человеческому счастью или чувству. И что они могут влиять, и от них зависит все.
— Начало 60-х годов — это время новых волн в кино. И практически у каждого режиссера, который был в той или иной степени лидером новой волны в своей стране, была сцена, где герои лежали в постели, курили, неоправданно долго говорили...
— Или, наоборот, очень долго молчали.
— Да, или, наоборот, долго молчали. И в сериале есть сцена с вашим участием, когда герои после близости курят в постели, в кадре сидит обнаженная женщина, и ощущение общественного давления пропадает. Была задача повторить в этой сцене атмосферу нововолновых хулиганств? Или это просто так сложилось?
— Это же вообще привкус эпохи: бесконечно курящие люди, квартирники, когда встречались, слушали музыку, пластинки какие-то зарубежные, тайно привезенные откуда-то. И очень много курили… Это сейчас мы ходим в гости достаточно редко друг к другу, а раньше это было место, где можно было собраться. Помните, я еще люблю эту картину — «Июльский дождь»? Все эти домашние тусовки. И в этом была свобода, в этом был дух свободы. В этом было предвкушение какой-то новой жизни… Конечно, это хотелось передать.
И плюс, хотелось подчеркнуть степень раскованности героини. Что она может перед ним ходить голая, курить в постели. И это его невероятно заводит, ему нравится, что она такая. Она естественная, у нее нет этих рамок, шор, которые у очень многих были надеты на глаза. И это его, конечно, привлекает и чарует.
— У вас были ли какие-то ориентиры из советских, из западных звезд при создании визуального образа Алекс?
— У художника по гриму в вагончике висел стенд, где были фотографии актрис, моделей из каких-то модных журналов того времени, где были прически, макияжи, стрелки. Я, честно говоря, не всех знала. Это были какие-то модели, может быть, американские.
Ну, Жаклин [Кеннеди], конечно же. Можно ее тоже в какой-то степени считать ориентиром. Хотя мне кажется, что для советских женщин она не могла быть иконой стиля, разве что только в узких кругах, у кого была возможность разглядывать модные журналы с ее изображением. Но в принципе, она для очень многих женщин была иконой стиля. И вообще была культовой личностью.
— Можно сказать, что мода переходит барьеры идеологий и в капиталистическом, и в социалистическом мире?
— Да, все-таки, поскольку столько всего просачивалось. И музыка, которая просто людям сносила крышу, и фильмы. Все это, особенно на молодую аудиторию, не могло не влиять, безусловно. И поэтому, мне кажется, тот же Хуциев (Марлен Хуциев, режиссер фильма «Июльский дождь, — прим. «Газеты.Ru»), впитал и европейскую культуру в том числе. Какие у него персонажи, какие женщины, как они одеваются, как в них много естественности — это тоже все немножко привкус Запада. По-своему, свое, но все равно в этом есть какая-то преемственность культуры. И даже меня сейчас, в глубоко двухтысячных годах, это не может не привлекать, потому что это очень красиво, это ярко, это самобытно. И в этом тоже чувствуется какой-то дух свободы.
— А где снимали американские сцены?
— В Болгарии. В Болгарии есть студия, где выстроен огромный квартал Нью-Йорка. Абсолютно правдоподобный. Я много раз была в Нью-Йорке, и в этой студии он выстроен с уклоном в ту эпоху, не современный Нью-Йорк с яркими вывесками. Хотя, я думаю, если художника попросят, он может сделать и современный Нью-Йорк. Но с точки зрения улиц, широты улиц, зданий, подъездов, спусков, высоты домов — просто стопроцентное попадание. И прекрасные там работают профессиональные киношники, и массовка очень профессиональная. Поэтому все сцены, которые происходили в Нью-Йорке, мы сняли за два дня, по-моему. И получилось очень убедительно.
— Эпоха Хрущева была очень противоречивой. Мы говорим буквально на фоне того, что Кончаловский попал в шорт-лист «Оскара» с фильмом о расстреле мирной демонстрации в Новочеркасске, а на Лубянку требуют вернуть памятник Дзержинскому, установленный тоже при Хрущеве. При этом благодаря «оттепели» и демократизации в его правление многое сдвинулось с мертвой точки. Нужно ли стремиться к тому, чтобы дать окончательную оценку истории? Или нужно сохранять плюрализм и идти на разговор даже с теми, кто хочет Дзержинского вернуть на Лубянку?
— Но ведь почему-то они так думают. Знаете, я занимаюсь актерской профессией достаточно давно. Когда мы берем любого персонажа, даже самого сложного, жестокого, противоречивого, мы все равно пытаемся понять корень, откуда это все идет. Ну, скажем, я играю в ТЮЗе, в спектакле Кама Гинкаса Катерину Измайлову, которая убивает своего мужа, свекра, потом убивает племянника. И на все это идет ради своей любви. Казалось бы, абсолютно очевидная краска у персонажа — черная. Отрицательный персонаж, жестокая женщина, убийца. Но это достаточно плоско, глупо брать один единственный окрас героя. Понятно, что нужно понимать причины, отчего это все случилось, откуда корень этой неустроенности, этого отчаяния, этой боли, почему она смогла это сделать.
То же самое касаемо каждого человеческого проявления, желания, высказывания в том числе. Поэтому я с очень большим уважением отношусь к людям, которые могут услышать позицию других людей. Конечно, если говорить о проявлениях чудовищной жестокости, не в книжках, пьесах, кино, а в реальной жизни, тут сложно найти оправдание. Но если мы говорим про мнение, слово, то можно быть убежденным в своей позиции, но быть способными слышать позицию других. Соглашаться — не соглашаться, но, во-первых, не идти в агрессивный конфликт сразу же, а просто понять, что люди могут думать по-разному. В силу совершенно разных обстоятельств и в силу личных обстоятельств.