Эмиграция обернулась для семьи Цветаевой кошмаром – из-за обострения туберкулезной болезни мужа, Сергея Эфрона, ей приходилось зарабатывать в одиночку, литературная работа практически не приносила денег.
«Никто не может вообразить бедности, в которой мы живем. Мой единственный доход — от того, что я пишу. Мой муж болен и не может работать. Моя дочь зарабатывает гроши, вышивая шляпки. У меня есть сын, ему восемь лет. Мы вчетвером живем на эти деньги. Другими словами, мы медленно умираем от голода», — писала Цветаева об этом времени.
На фоне семейных несчастий у Эфрона развился комплекс вины перед оставленным СССР, мужчина начал говорить о том, что «воевал против своего народа» и стал все больше склоняться к просоветским позициям. Он начал сотрудничать сначала с «Союзом возвращения на родину», а потом и с советскими спецслужбами – с 1931 года он работал на иностранный отдел ОГПУ.
В сентябре 1937 года появились сообщения об убийстве бывшего советского разведчика Игнатия Рейсса, который не хотел возвращаться в СССР. Эфрона подозревали в причастности к этому преступлению, однако позднее была доказана его невиновность. Тем не менее — фигура мужа поэтессы стала вызывать все больше и больше подозрений.
Эфрон сначала уехал в Гавр, оттуда на пароходе отправился в Ленинград. В СССР ему предоставили дачу НКВД в подмосковном Болшеве. Туда позднее перебралась их дочь Ариадна, которая покинула Европу еще весной 1937 года. Последние годы во Франции были омрачены постоянными скандалами и ссорами с матерью, которая была недовольна решением дочери вернуться в СССР.
Подруга Цветаевой — чешская писательница Анна Тескова — вспоминала, что еще в 1936 году поэтесса пыталась взвесить все «за» отъезд из Парижа: желание семьи вернуться на родину, отсутствие перспектив для сына во Франции, возможность встретиться с сестрой и войти в «круг настоящих писателей, не обломков».
После того, как уехали муж и дочь, выбора у нее практически не остается. Летом 1939 года Цветаева вместе с сыном отплывает к семье.
«Таможня была бесконечная. Вытрясли до дна весь багаж, [проверяя] каждую мелочь, уложенную как пробка штопором... Мурины рисунки имели большой успех. Отбирали не спросясь, без церемоний и пояснений», — критиковала она в своих записных книжках таможню, которая встретила их в СССР.
Сразу после приезда Цветаева узнала, что сестру Асю арестовали и отправили в ссылку. Эфрона продолжали преследовать тяжелые сердечные припадки, он требовал к себе постоянного внимания. Их семью поселили на даче, которая раньше принадлежала репрессированному партийному деятелю Томскому. Дом приходилось делить с семьей Клепининых, также подвергшихся аресту.
«Мое одиночество. Посудная вода и слезы. Обертон — унтертон всего -— жуть. Обещают перегородку — дни идут. Мурику школу — дни идут. И отвычный деревянный пейзаж, отсутствие камня: устоя. Болезнь Сережи. Страх его сердечного страха. Обрывки его жизни без меня — не успеваю слушать: полны руки дела, слушаю на пружине. Погреб: 100 раз в день. Когда — писать?» — рассказывала Цветаева в дневнике об этом периоде жизни.
Бытовые конфликты в тот момент многократно умножаются и подогреваются страхом ареста, непониманием планов партии на свой счет. В ночь с 27 на 28 августа 1939-го арестовывают Ариадну Эфрон.
«Всех знобит. Первый холод. Проснувшийся Мур оделся и молчит. Наконец, слово: Вы — арестованы. Приношу кое-что из своего [теплого]. Аля уходит, не прощаясь! Я: «Что ж ты, Аля, так, ни с кем не простившись?» Она, в слезах, через плечо — отмахивается. Комендант (старик, с добротой): «Так — лучше. Долгие проводы — лишние слезы», — вспоминала Цветаева.
Сергея Эфрона арестовали в октябре того же года. Следователи разными способами, включая пытки, выбивали из него нужные показания на близких людей, однако он отказался лжесвидетельствовать.
Цветаева пыталась узнать о судьбе своих близких и с этой целью даже писала Лаврентию Берии, но не смогла достигнуть своей цели. Ее мужа расстреляли 16 октября 1941 года — спустя полтора месяца после ухода самой поэтессы — в составе группы заключенных, спешно сформированной для разгрузки тюрем прифронтовой Москвы, дочь провела восемь лет в исправительно-трудовых лагерях и шесть лет в ссылке в Туруханском районе. Оба они были реабилитированы во второй половине 1950-х годов.