Максим Горький — он же Алексей Максимович Пешков — номинировался на Нобелевскую литературную премию пять раз и был третьим после Пушкина и Толстого по количеству тиражей. Горького называли культовым пролетарским писателем, но в его биографии до сих пор есть пробелы и неясности.
Выходец из нижегородской семьи, Горький начинал с романтических новелл, песен в прозе и рассказов, в том числе детских, а прославился как автор революционной драматургии. Основал множество газет и журналов, создал три издательства — «Знание», «Парус» и «Всемирная литература» — возобновил серию «Жизнь замечательных людей» и провел I Всесоюзный съезд советских писателей.
Горький стал одним из крупнейших спонсоров большевиков, дружил с Лениным, но к революции в итоге отнесся критически --
пытался помогать осужденным и репрессированным, осуждал отношение власти к старой интеллигенции, добивался выдачи разрешения на выезд для Блока, которое было получено за день до смерти поэта, но после расстрела Николая Гумилева решил эмигрировать. По официальной версии, Горький отправился в Европу для лечения (у писателя действительно были проблемы со здоровьем) и сбора средств для борьбы с голодом, который начался в стране после засухи 1921 года.
Сначала Горький жил в Хельсинки, Берлине и Праге, а потом перебрался в Италию.
В 1928 году по приглашению Советского правительства и лично Сталина писатель впервые приехал в СССР, где в течение пяти недель путешествовал по стране, смотрел на заранее подготовленные объекты и восхищался достижениями — результатом поездки стал цикл очерков «По Союзу Советов». Через год писатель совершил вторую поездку в СССР, посетил Соловецкий лагерь особого назначения — один из крупнейших политических лагерей страны — и по итогам путешествия написал положительный очерк «Соловки», одобряющий режим в тюрьме и систему перевоспитания узников.
В 1931-м советское правительство предоставило Горькому для постоянного проживания роскошный особняк Рябушинского на Малой Никитской улице в Москве, а также дачи в Горках и Крыму.
В 1932-м писатель навсегда вернулся в СССР. Через четыре года Горький скончался на 69-м году жизни. По решению Сталина, тело было кремировано, а урну с прахом поместили в Кремлевскую стену на Красной площади.
Самуил Маршак
Горький оказался человеком огромного роста, слегка сутулым и совсем не таким, как на открытке. Вместо блузы, на нем была короткая куртка, наглухо застегнутая. Волосы были коротко острижены. Ничего монастырского или страннического в настоящем Горьком не было. Он был похож, как мне тогда показалось, на солдата. Глаза мне понравились — серо-синие, с длинными ресницами. Ресницы придавали взгляду необыкновенную пристальность. Горький стоял в дверях и говорил неожиданным басом. «Я провинциал», — говорил он Стасову застенчиво и угрюмо.
Евгений Замятин
Сама его жизнь — это книга, это увлекательный роман. ...Город, где жили рядом Россия 16 и 20 века, — Нижний Новгород, родина Горького. Река, на берегу которой он вырос, — это Волга, родившая легендарных русских бунтарей Разина и Пугачева, Волга, о которой сложено столько песен русскими бурлаками. Горький прежде всего связан с Волгой: его дед был здесь бурлаком.
...В доме этого скупого и сурового старика проходит детство Горького.
Оно было очень коротким: в 8 лет мальчик был уже отдан в подмастерья к сапожнику, он был брошен в мутную реку жизни, из которой ему предоставлялось выплывать как ему угодно.
Корней Чуковский
Как хотите, а я не верю в его биографию. Сын мастерового? Босяк? Исходил Россию пешком? Не верю. По-моему, Горький — сын консисторского чиновника; он окончил Харьковский университет и теперь состоит — ну хотя бы кандидатом на судебные должности. И до сих пор живет при родителях, и в восемь часов пьет чай с молоком и с бутербродами, в час завтракает, а в семь обедает.
От спиртных напитков воздерживается: вредно.
И такая аккуратная жизнь, натурально, отражается на его творениях. Написав однажды «Песнь о Соколе», он ровненько и симметрично разделил все мироздание на Ужей и Соколов, да так всю жизнь, с монотонной аккуратностью во всех своих драмах, рассказах, повестях — и действовал в этом направлении
Владимир Ходасевич
День его начинался рано: вставал часов в восемь утра и, выпив кофе и проглотив два сырых яйца, работал без перерыва до часу дня. В час полагался обед, который с послеобеденными разговорами растягивался часа на полтора. После этого Горького начинали вытаскивать на прогулку, от которой он всячески уклонялся. После прогулки он снова кидался к письменному столу — часов до семи вечера.
...Он считал своим долгом стоять перед человечеством, перед «массами» в том образе и в той позе, которых от него эти массы ждали и требовали в обмен за свою любовь.
Часто, слишком часто приходилось ему самого себя ощущать некоей массовой иллюзией, частью того «золотого сна», который однажды навеян и который разрушить он, Горький, уже не в праве.
...В известности не мог с ним сравниться ни один из русских писателей, которых мне приходилось встречать. Он получал огромное количество писем на всех языках. Где бы он ни появлялся, к нему обращались незнакомцы, выпрашивая автографы. Интервьюеры его осаждали. Газетные корреспонденты снимали комнаты в гостиницах, где он останавливался, и жили по два-три дня, чтобы только увидеть его в саду или за табль-д'отом.
Марк Алданов
Горький и до революции, и после нее жил вполне «буржуазно» и даже широко. Если не ошибаюсь, у него за столом чуть не ежедневно собирались ближайшие друзья. Иногда он устраивал и настоящие «обеды», человек на десять или пятнадцать. До 1917 года мне было и интересно, и приятно посещать его гостеприимную квартиру на Кронверкском проспекте. Горький был чрезвычайно любезным хозяином.
Дмитрий Мережковский
Чехов и Горький действительно «пророки», хотя не в том смысле, как о них думают, как, может быть, они сами о себе думают. Они «пророки» потому, что благословляют то, что хотели проклясть, и проклинают то, что хотели благословить.
Они хотели показать, что человек без Бога есть Бог; а показали, что он — зверь, хуже зверя — скот, хуже скота — труп, хуже трупа — ничто.
...В произведениях Горького нет искусства; но в них есть то, что едва ли менее ценно, чем самое высокое искусство: жизнь, правдивейший подлинник жизни, кусок, вырванный из жизни с телом и кровью.
Дмитрий Быков
Горький — пролетарский Печорин, свидетельство того, что теперь судьбу России будут решать низы.
...Горький — писатель полезный, в том смысле, что учит — как всегда и мечтал — деятельному отношению к жизни. Это писатель не для слабонервных, но тем, кто через него прорвется, он способен дать мощный заряд силы, а пожалуй что и надежды: все по его любимцу Ницше — «что меня не убивает, делает меня сильнее».
Из раннего, пожалуй, стоит читать почти все.
«Однажды осенью», «Супруги Орловы», «Двадцать шесть и одна» — хороши безоговорочно. «Мамаша Кемских» — рассказ сильный, подлинно великий и в высшей степени душеполезный, «Отшельник», «Карамора», очерк «Страсти мордасти», «Городок Окуров», где вместо истории очередной неудавшейся жизни предпринята попытка панорамы выдуманного среднерусского города с его ремеслами, поверьями и хроникой, несколько напоминающей щедринскую; Горький — прирожденный новеллист, но«Клима Самгина» читать нужно любому, кому интересна русская жизнь (идейная, политическая, религиозная) первых двадцати лет XX века. Разговоры о скучности и монотонности романа ведутся давно, но слухи эти преувеличены — для подростка «Самгин» вообще кладезь ярких эротических впечатлений, поскольку здесь Горький откровенен как никогда.
Олег Волков
Я был на Соловках, когда туда привозили Горького. Раздувшимся от спеси (еще бы! под него одного подали корабль, водили под руки, окружили почетной свитой), прошелся он по дорожке возле Управления. Глядел только в сторону, на какую ему указывали, беседовал с чекистами, обряженными в новехонькие арестантские одежки, заходил в казармы вохровцев, откуда только-только успели вынести стойки с винтовками и удалить красноармейцев… И восхвалил!
В версте от того места, где Горький с упоением разыгрывал роль знатного туриста и пускал слезу, умиляясь людям, посвятившим себя гуманной миссии перевоспитания трудом заблудших жертв пережитков капитализма, — в версте оттуда, по прямой, озверевшие надсмотрщики били наотмашь палками впряженных по восьми и десяти в груженные долготьем сани истерзанных, изможденных штрафников — польских военных. На них по чернотропу вывозили дрова. Содержали поляков особенно бесчеловечно.