— Я правильно понимаю, что «Уроборос» это и есть тот самый второй альбом, который должен был выйти сразу после «Дома с нормальными явлениями» и сначала назывался «Трипи», а потом «Отель «Эверест»?
— Ну да, то, что от него осталось.
— Можешь описать, что с ним происходило все это время?
— Сначала было около двадцати песен, но они не дотягивали до самой слабой на «Уроборосе». Меня они не устраивали, песни постоянно отсеивались. Поэтому за два года у меня и вышло столько музыки — и еще остались невыпущенные треки. На «Отеле «Эверест» песни про реальные события, часть которых вошла на «Зеркала», были вымученно уложены в выдуманный сюжет, но этот концепт меня тоже достал. В итоге те песни, что полайтовее, без какого-то личного груза я собрал в «Праздник на улице 36» и продолжил работу над «Уроборосом». Все это делалось для того, чтобы концентрация была [очень] высокая, чтобы я был доволен.
— А названия альбома как придумалось?
— Мне девочка одна рассказала про этот символ, уроборос, и я понял, что это очень близкий мне образ, сочетающийся со значением моих цифр — 36.
Плюс образ змея, который поедает сам себя, принцип самосовершенствования через саморазрушение, мне очень близок с самых разных сторон.
— У меня сложилось впечатление, что «Улица 36» это приквел «Дома с нормальными явлениями», а «Зеркала» — замыкают историю, рассказывают про два года твоей жизни после выхода «Дома».
— Так и есть, да. «Улица» — это события с начала моей влюбленности в музыку до 2013 года, когда вышел «Выбор без вариантов». Знаешь, дико бесят люди, характеризующие меня только по «Дому», вяжущие мне какие-то темные ассоциации. Особенно визуально — все время предлагали сделать из меня чуть ли не Дракулу. И я думал: что у вас в голове вообще творится?!
«Дом» это просто один год, спресованный в альбом, это вообще не я. «Улица 36» это я, мое детство. А «Зеркала» это период после выхода «Дома», когда мы уже отгорели, праздник прошел. Да, стало много бабок, но от этого не стало меньше проблем. С одной стороны, казалось, что я круче всех и море по колено, а с другой — понимал, что я не из тех, кто может себя так обманывать. На «Зеркалах» это очень четко прослеживается — альбом начинается с дикой бравады — с трека «Братик».
Там, уже понимая головой, что я в проблемах, начинаю отбрехиваться от еще не заданных вопросов: у меня все круто, даже не вздумайте решить, что у меня что-то не так. Весь альбом это прятки: у меня есть бабки, телки, наркота, мне никто не нужен. И в конце я прихожу к признанию реальной картины.
— А записи разговоров между треками настоящие?
— Ну да, у тебя же вот в телефоне есть диктофон. Это началось с «Дома». Альбом был почти записан, нужны были скиты между треками, и я просто на тусовках включал диктофон, забывал выключить и из этих записей что-то нарезал. Дальше мы просто продолжили использовать этот прием. С нами опасно рядом ходить, мы всегда записываем (смеется).
— После выхода «Уробороса» ты сказал, что уходишь из рэпа. Почему?
— Понимаешь, мне, в отличие от большинства наших рэперов, всегда было что сказать, но теперь я хочу делать это по-другому. Если бы я хотел продолжать понтоваться, я бы перепонтовал всех вообще. Я могу хоть с утра до вечера фоткаться с пачками денег.
— Раньше тебе это было надо?
— Ну да, это было прикольно. Рэп — это же как спорт! Но я не воспринимал понты, как просто понты. Когда ты говоришь «Все мои суки испанки, они говорят со мной со словарем» — это круто, это искусство (смеется).
— Что вообще значит «уйти из рэпа»? Он для тебя себя исчерпал как жанр?
-— Да нет, конечно, я ни капли не трогаю жанр, говорю только про размер куплета. Смысл я понесу такой же, свой. Просто слова станут лаконичней, ясней, возможно, где-то абстрактней. То есть мысль, которую я хочу выразить, будет уложена в восемь распевных строчек, а не в два куплета по шестнадцать. Если ты знаешь, что хочешь сказать и владеешь языком — твоя речь звучит лаконичнее.
Ты чувствуешь частью российского рэп-сообщества?
— Я себя чувствую частью «Газгольдера» и своего лейбла «Zorski». Частью какой-то общей движухи я себя никогда не ощущал. Наберется всего человек десять, с которыми я знаком.
— А чем русский рэп чем в твоем понимании отличается от американского?
— Русские рэперы до сих пор хотят быть рэперами, но никак не могут ими стать. Почему в России нет ни одного хип-хоп-клуба, в который люди приходили бы просто отдохнуть? Им это не родное. Или почему черные такие музыкальные? Потому что ты вылезаешь на улицу в три года и слышишь, как со всех сторон играет соул, фанк, все трясутся, танцуют, заводятся с полоборота.
А у нас с детства что? С одной стороны Шуфутинский, с другой Пугачева, с третьей — Орбакайте, Лолита, «Браво», зарубежная музыка девяностых, ABBA — черт знает что вообще. С другой стороны, русские продюсеры при советской власти были прогрессивными, смотрели на Запад, что-то придумывали. Они же слушали нормальную музыку — «Синяя птица» и прочие старые советские группы, это же тот же фанк, джаз.
Почему эти люди перестали ратовать за грамотную музыку — красивую, ритмичную?
Почему они перестали прививать культуру всем, кроме своих детей, которых отправляли учиться за границу? И вот ты в 18 лет — здоровым лбом — решаешь заняться рэпом — это нонсенс! Если ты поздно пришел, то сейчас надо отдать все свое время на наверстывание этой культурной и музыкальной пропасти. Да и если ты с детства впитывал то, что надо, то все равно надо держать и повышать этот уровень.
Но в 2009-м, когда мне было лет 18-19, все слушали Крипла, Смоки Мо и косили под них. А я слушал Рэдмена и Метод Мэна, Ракима — тех чуваков, которых слушали русские рэперы. Мне было совершенно ясно, что чтобы стать как они, надо и слушать не их, а тех, кого слушают они, это же элементарная логика.
Но, как правило, человек брал триста треков Крипла, слушал, потом записывал что-то в плохой микрофон и входил таким образом в рэп-культуру.
И в итоге мы сегодня получаем новых рэперов, которые с вот этой базой сразу лезут в рэп, похожий на американский, пытаются подражать — и получается понятно, как.
У меня же все было наоборот. Я всю жизнь разбирался в черной музыке, потом начал делать свою, а сейчас пришел сюда, сел вот в такую маленькую песочницу, сижу вот так (садится на корточки) и думаю, а не пора ли мне домой идти, а то меня дела заждались (смеется).
— Есть же и еще одна проблема — разница языков. Русский язык отличается от английского — и фонетикой, и традициями.
— На самом деле, все просто. Черная уличная музыка это музыка на разговорном языке. И вот вопрос: зачем русские рэперы используют литературные формы, если эта музыка делается не для филологов, журналистов, я не знаю, политиков, а для людей. Для деревенщин, бомжей, бедных, богатых — не важно — для людей. Которые каждый день пишут с ошибками, ставят не там запятые, говорят «ихний» — что меня самого страшно раздражает. И с этими людьми надо говорить на их языке. А Хамиля со Змеем (участники группы «Каста» — «Газета.Ru») послушать — так у них какая-то русская сказка про «ды-ды-дым».
Написано все так, как будто читают чуваки, расписанные под хохлому.
Им самим это вообще нормально? Но люди уже привыкли, что с ними говорят на сложном языке, и простая речь ими воспринимается как сложная. Восприятие слушателей заранее отторгает из моей речи слова-паразиты, жаргонизмы и все прочее в таком духе. Мне прикольней, если речь чувака в майке-алкашке, который хочет зачитать про какую-то грязь, соответствует его виду. Конечно, любой музыке есть место, но когда в России она вся вот такая, это уже что-то не то. Это же рэп, а не конкурс чтецов.
— Слим (участник группы Centr — «Газета.Ru») говорил мне в интервью, что рэп никогда не будет так популярен в России, как в Америке, потому что у нас понимают только четыре четверти и шансон. У тебя музыка устроена куда сложнее, ты не боялся, что люди ее не поймут?
— Да как это можно не понять, это же музыка! Ну, то есть, зачем ее вообще понимать? Я слушаю — мне нравится, не нравится — не слушаю.
У меня в голове очень большая фонотека, я чувствую каноны и нахожу точки их соприкосновения. А петь по-русски можно под любую музыку, просто у нас все боятся экспериментировать.
Я никогда не боялся пробовать, поэтому у меня что-то и получается. А люди, которые берут на себя ответственность так говорить, видимо, считают, что уже предложили лучшее из возможного. Что они гуру, создавшие в России примеры [самого лучшего] хип-хопа, которые нельзя не заметить. Мол, мы уже все сделали, а народ не заметил. Мне кажется, тут дальше не о чем говорить.
— В интервью Ксении Собчак ты говорил, что на альбоме не будет песен про любовь, только социалка. Но у нас социалка — это звать на баррикады и бороться с режимом, а у тебя ничего подобного нет и в помине.
— Просто я из тех людей, которые не любят жаловаться, и всегда вижу, что проблемы большинства людей — это их собственные проблемы. Виноватых всегда можно найти — и они действительно есть, но тебе никто не мешает выкапывать себя из этого состояния.
Песня «Положение» о моих близких, знакомых, которые не хотят себе помогать. Они знают все нужные ответы, но продолжают себя обманывать изо дня в день. «Животные» — не обо мне и моих друзьях, а о тех конченых придурках, которые есть в любом районе и в любом городе. Это песня не столько оправдание, сколько объяснение того, как они стали такими. Я транслирую браваду людей, которые несутся по течению, пока их не завалят, которые так и не узнают, какой мир большой и интересный. Это песня о безнадеге, ее холодная трансляция.
<1>
— Хотя тебя самого как раз воспринимают именно таким человеком.
— Да! И я знал, что эта песня так и будет воспринята. Но для меня это и есть ирония. Вот это, а не какая-то [фигня], которую суют тебе под нос, с огромной табличкой «Ирония».
<2>
— Тебя вообще сильно расстраивает, что слушатели не всегда понимают, что ты хочешь сказать. Как бы ты хотел, чтобы тебя воспринимали?
— Да прямо надо воспринимать. Нет, у меня есть метафоры, но люди видят их не там, где они есть. Мне хочется, чтобы люди хватали то, что они поняли сразу, а остальное — не пытались. Потому что если ты сразу не понял, то значит ты это не проживал — не надо, ты не из таких людей, это нормально.
— Да, я читал в интернете разбор про то, что «33 суки», про которых ты поешь в «Вечеринке», это алфавит.
— Да конечно! А резинка это ластик. (Смеется) Я же Оксимирон — только про буквы и пишу. Буквоежка! (Читает) Ем буквы на завтрак — буквоежка! Надо такой трэп-бэнгер сделать с Васей (Вакуленко — «Газета.Ru»).
— В интервью Дудю ты говорил, что в ближайшее время собираешься убить в себе рок-звезду. Получилось?
— Ну да. Я говорил про того чувака, который появился на «Доме» — патлатый, худой Скриптонит, который выпивает четыреста виски вечером и поет какую-то [фигню] — «Это любовь», «Притон» (смеется). Я шучу, конечно, но мне сейчас ближе те версии этих треков, которые мы играем на концертах. Сейчас я стал меньше пить, бросил курить сигареты, занялся спортом — минимально, для себя.
— Ты сейчас собираешься делать другую музыку, нет страха, что она не будет понята? У тебя вообще были случаи, когда ты не выпускал песню, потому что понимал, что она не будет воспринята слушателями?
— Нет. Когда выходил «Дом», моей любимой песней там была «100 поцелуев», но понятно было, что она пройдет мимо ушей, учитывая, что есть «Это любовь», «Притон» и «Танцуй сама». Достаточно простого анализа вкуса аудитории. «100 поцелуев» слишком борзая для песни о любви, слишком короткая для радиоформата, слишком грязная… В Европе, в Штатах ее бы оторвали в какую-нибудь рекламу, а здесь нет. Хотя она круче половины альбома.
<3>
— А то, что людей на концертах может стать меньше, не пугает?
— Да нет, конечно. Я в любом случае буду делать то, что я хочу. Я и рэп делал не для концертов. Просто мечтал уехать куда-нибудь и на продажах зарабатывать.
— Сейчас уехать не хочется?
— Отпало такое желание. Здесь я себя еще не нашел, но в Штаты больше не рвусь, как в детстве. Меня сформировали годы жизни в Казахстане, я оттуда, хотя и пока не знаю, где мне место. Дома хорошо, но там совсем нечего делать.
— После концерта Басты «Олимпийский» стал вехой для рэперов, хочешь там выступить?
— Да нет, зачем мне это надо, у меня и так отличные сборы. То есть если такое случится — хорошо, но убиваться ради этого я не буду. «Олимпийский» это не моя игра. И все равно кроме Васи ее никому не выиграть. Вася — чемпион, он искренний, большой народный артист, который всегда стремился им быть и стал заслуженно. Он уже Кобзон от рэпа. А мне-то это зачем? Пусть L'One или Оксимирон соревнуются.
— Ну и последний вопрос, который мог бы стать первым — нормальная ситуация для разговора про уробороса. Два года назад вышел твой первый альбом, в феврале ты готовишься собрать Stadium. Можешь как-то резюмировать, что с тобой произошло за это время?
— По работе или вообще?
— И так и так.
— О, это отличный вопрос, на который должны были себе сами ответить те, кто все это время доставал меня с вопросом про второй альбом. В 2016-м мы выпустили альбом Jillzay, потом EP «Open Season» — оба я продюсировал и сводил. Дальше — альбом 104хTruwer «Сафари» и мой «Праздник на улице 36». Итого четыре релиза, которые вышли без всякой подготовки и ожиданий. Что касается жизни, то про это я тебе могу очень долго рассказывать, за два года у меня произошло столько, сколько у людей, которые занимаются тем же, что и я, за десять не происходит…
Я приехал сюда работать и работал все это время.
Я ничего не ждал ни от Москвы, ни от аудитории, ни от рэп-сообщества. Ни от кого, кроме себя. Я просто делал свою работу, повышал свой уровень и делал все, чтобы никто не мог притеснить мои интересы. Я не видел отца два года, сына — около полугода. У меня нет ничего личного. Были одни отношения, которые ничем не увенчались. Потому что я никому не готов уступить место моей работы. Это понимает каждый близкий человек в моей жизни.
И я очень не люблю, когда новые знакомые начинают мне надоедать, не зная, что даже моя мама звонит мне не чаще, чем раз в две недели, потому что боится меня отвлечь. И я ждал того момента, в котором я нахожусь сейчас, чтобы стать чуть более свободным — снова — для своей работы.