— Меня уже долгие годы волнует вопрос, что изменилось в вашем восприятии мнений критиков и зрителей после того, как ими была обругана «Жанна д'Арк»? Вы тогда не снимали шесть лет, с чем вы вернулись в кино?
— На самом деле, для меня настоящего перерыва не было — я продолжал писать сценарии. Не снимал потому, что был совершенно истощен, нужно было восстановиться. Но мнения критиков и зрителей меня никогда слишком не интересовали — я не слушаю их уже больше двадцати лет.
Потому что это просто не моя работа — угождать. Моя работа предложить, понимаете?
Вот вы приходите сегодня в какой-нибудь большой музей, на стенах висят картины со всего мира, их авторы давным-давно мертвы, но мы до сих пор говорим об их произведениях, хотя их нет, чтобы… Представьте художника из XV века, который, ну, знаете, рисовал кисточкой. (Показывает, как рисуют кисточкой.) И представьте корейского туриста, который приходит в музей и видит картины парня, умершего 600 лет назад в Италии. У них не было шанса встретиться, они никем друг другу не приходятся, но искусство по-прежнему здесь. Оно соединяет и вызывает эмоции, выстраивая коммуникацию. Но важно понимать, что искусство создано именно для реакций — «О, мне страшно!» или «Боже, как трогательно!».
Это провокация для наших чувств. Искусство существует для этого, а не для комментов.
Невозможно учесть мнения каждого из семи миллиардов людей на планете. Так что мое дело предложить, а дальше — пусть говорят что хотят. (Смеется.)
<4>
— Давайте теперь про «Валериана». Есть что-то, чем герои оригинального комикса отличаются от Валериана и Лорелин в фильме?
— Ну, вообще, почти ничем — разве что они куда больше болтают. (Улыбается.) Я старался сделать их максимально похожими на тех героев, которых полюбил в детстве. Хотелось, чтобы они буквально шагнули из комикса на экран. Единственное, что в оригинале Валериан и Лорелин уже изначально пара, а здесь — нет. У меня он хочет быть с ней, а она еще раздумывает. Мне показалось забавным поиграть с этой коллизией, представить их в начале совместного пути.
— А в чем, как вам кажется, отличие от более привычных для зрителя героев — тех, что пропагандируют Marvel и DC Comics?
— О, это просто небо и земля, по-моему. Понимаете, у Marvel и DC речь идет о супергероях со сверхспособностями. Это демонстрация мощи и силы Америки. Фактически это пропагандистское кино, объясняющее, как Америка может защитить весь мир: «Без нас вы все умрете». Мои герои — нормальные.
У них нет сверхспособностей, они не носят трико, а главное — я или вы можем проассоциировать себя с Валерианом.
Я такой же, как он. Иногда я глуповат и претенциозен, иногда странно и неловко шучу. Но каждый из нас может быть героем — когда надо спасти жену или своих детей. Это то, что понятно всякому, это — мы. Но, возвращаясь к вашему вопросу, у меня нет сверхспособностей. И единственное, что я могу почувствовать, глядя на парня из фильмов Marvel: «О, спасибо тебе, что спас меня».
— Кто из героев «Валериана» вам наиболее близок в таком случае?
— Частичка меня есть в каждом из них, очень сложно выбрать. С одной стороны, я чувствую себя немного Валерианом, но часть меня есть и в Лорелин. В то же время иногда я чувствую себя в точности как Баббл (героиня Рианны — попавшая в бордель актриса-хамелеон. — «Газета.Ru») — я же художник, в конце концов. (Смеется.)
— В фильме есть шутка про мультипаспорт, которая звучит как аллюзия на «Пятый элемент», это сознательно?
— Ха-ха, ничего такого у меня не было — это, видимо, ваш перевод. Но, кстати, это смешно, по-моему.
— Стандартный вопрос, но, учитывая техническую изобретательность «Валериана», я не могу не спросить, что было самым сложным в производстве?
— Ну смотрите. Над фильмом работали две тысячи человек, и каждый из них боялся не соответствовать общему уровню, все выкладывались на 200%. Мы очень долго готовились к съемкам и в результате закончили на три дня раньше срока — такого вообще не бывает с большими фантастическими картинами. Обычно они, наоборот, выбиваются из графика недель на пять. Что касается сложностей, то для меня самой трудной задачей было добиться единства времени. Сюжет разворачивается в течение одних суток, но, чтобы рассказать про эти 24 часа, мне потребовалось семь лет. (Смеется.) Так вот, самым сложным было сохранить единство времени и действия.
Это как тонкая проволока, объединяющая эмоции, настроение, ритм, даже движения героев.
Я очень боялся, что на монтаже мне не удастся добиться легкости и достоверности в сценах, разные части которых снимались в разное время. Ну то есть вот герой выходит из комнаты, а в следующем кадре у него уже плюс три кило, потому что между кадрами прошло полгода. Вот этого я боялся больше всего. (Смеется.) Но когда я закончил, то вздохнул с облегчением (вздыхает) — смотрится все так, будто прошло не больше суток!
— У вас в фильме множество рас живут в мире и согласии. Вы имели в виду, что эта картина соотносится с нашей реальностью и ее многочисленными межэтническими конфликтами?
— О да.
— У вас есть мысли о том, как современные люди могут добиться согласия?
— Нам необходимо понять, что у нас всего лишь одна планета, мы все живем на ней все вместе. Это как плыть в полной людей лодке через океан. Понятно, кто-то вам нравится больше, кто-то меньше, кто-то вообще бесит. Но вам необходимо ценить каждого из них, чтобы все не закончилось поножовщиной, потому что иначе лодка потонет к чертовой матери. (Смеется.) Да, все люди очень разные, но почему обязательно нужно видеть в этой разности отрицательные стороны, почему не поискать положительные? Ну вот, например, несколько веков назад европейцы впервые встретились с китайцами и поняли, что — вау — мы очень отличаемся.
Но, с другой стороны, давайте посмотрим на эту разницу с точки зрения кулинарии. (Улыбается.) Европейцы попробовали китайскую еду и поняли, что ее не только можно есть, но она еще и очень вкусная! Потом китайцы с тем же эффектом познакомились с тем, что едим мы. И это стало одним из инструментов для построения диалога. Оказалось, что разница между нами не разделяет, а, наоборот, дополняет жизнь каждого из народов. Это наш способ быть вместе.
Национализм набирает обороты во Франции, в России, в США, и единственная его причина в проседании экономики.
Люди не могут жить и есть должным образом — и я это понимаю. Но не надо думать, что национализм может стать решением проблемы.
У людей поменялись приоритеты. Многие века на первом месте в обществе стояла человечность, а экономика была на втором. Сейчас, несколько лет назад, мы будто бы переключили тумблер и решили: «Теперь экономика на первом месте».
Серьезно? Вы правда думаете, что это правильно?
Если мы не вернемся к идеалам человечности, все это закончится войной. Экономика должна быть на втором или третьем месте — никак не на первом. Иначе мы во имя процветания уничтожим все на нашей планете. Человек должен быть на первом месте. А на втором — ну, о'кей, бизнес.
<2>