— Уже не в первый раз в разговорах о вашем фильме звучит слово «диагноз». Вы себя сами врачом или диагностом чувствуете?
— Это Антон Чехов говорил, что он не писатель, а доктор. Я же по образованию актер. Мне, признаюсь, все равно, как зритель интерпретирует увиденное. И не из безразличия, а просто потому, что каждый видит свой собственный фильм, и зачем, скажите, мне влезать в его отношения с экраном? Уже в который раз я слышу это слово, начиная с «Елены».
Похоже, мне от этой фразы никуда не деться, придется с ней жить, не спорить же. Диагноз — это констатация факта, и в этом смысле эта формулировка, пожалуй, верна.
Я старательно бегу от судейских интонаций и всякого морализаторства — именно поэтому аудитория часто вменяет мне в вину отсутствие положительных героев.
Это, наверное, даже хорошо, поскольку означает, что у меня нет ложных симпатий или предвзятых антипатий, я смотрю на явление максимально безоценочно, насколько это вообще возможно. Я даже не использую — ни в работе, ни в разговорах с аудиторией — таких понятий, как положительный или отрицательный герой, у меня их нет даже на языке. Хотя должен признать, что в случае с «Нелюбовью» приходится одно из них употреблять, потому что о поисково-спасательном отряде, прототипом которого стала «Лиза Алерт», иначе и не скажешь. Это люди действия, настоящие положительные герои, без сносок и оговорок.
— Мне вообще кажется, что вы никаких диагнозов и тем более приговоров не выносите. Это скорее хроника.
— Возможно, да. «Елена», допустим, чистой воды наблюдение, сочувственное созерцание… Это, кстати, еще один миф: «Звягинцев не любит своих героев». Скажите, как вообще можно отдать два с половиной, три года жизни, работая над выбором деталей, всех элементов и решений фильма и не любить? Конечно же, ты любишь каждую морщинку, каждую интонацию, линию, то, как она поднимает глаза, как он хлопает ресницами… На монтаже ты ткёшь фильм из таких нюансов, что без любви этого сделать невозможно. Любить, как мир идей, который помогает тебе осуществлять диалог с аудиторией; любить, как волнующий мир теней на экране, который помогает тебе констатировать явления и процессы, происходящие в окружающем тебя мире.
— Уже после каннского показа многие мои коллеги говорили о том, что хотели бы увидеть в вашем фильме не только констатацию плачевного состояния соотечественников, но и пути выхода из этой ситуации. Не думали о том, чтобы снять что-то в этом направлении?
— Да все мы знаем пути выхода, просто действуем по-другому… Или — как вариант ответа — я просто не знаю этих путей. Если вернуться к вопросу о «диагнозе», то для лечения уже не автор нужен, а доктор, который посоветует, какие пилюли принимать для выздоровления. Если я возьмусь что-то про это рассказывать, неизбежно стану морализатором, а мне эта позиция претит. Я бы не хотел учить людей жизни.
— Получается уже не Чехов, а Гоголь, который так и не смог сделать второй том «Мертвых душ» правдоподобным.
— Да, точно (смеется). Вовремя Гоголь догадался его сжечь.
— Про Гоголя я вспомнил, потому что вы на обсуждении после предпремьерного показа его упоминали. Многие сочли финал «Нелюбви» с героиней в спортивном костюме с надписью «Russia» на беговой дорожке как метафору застрявшей в беге на месте страны, а вы, как я понял, имели в виду как раз гоголевскую птицу-тройку…
— Которая на вопрос «Куда ты мчишься?» не дает ответа. Очень жаль, если люди увидели в этом столь лобовую метафору, указующий перст: «Вот она, Россия, бежит на месте». Героиню я одел в этот костюм просто потому, что тогда, в 2015-м, это было невероятно модно, причем среди людей состоятельных. Я постоянно встречал в самолетах людей в этих олимпийках Bosco с надписью «Russia».
Это было даже комично — будто олимпийская сборная летит в бизнес-классе, и видно было, люди явно не имеют отношения к спорту…
Короче, мне показалось, это будет изящная примета времени, к тому же ироничная: вот, мол, девушка шагнула, поднялась, поселилась в дорогих апартаментах. Уже на монтаже я увидел в этом кадре аллюзию с гоголевской птицей-тройкой, да. И я, конечно, понимал, что эта надпись у нее на груди сработает примерно так, как вы говорите, ссылаясь на многих, но не хотел бы, чтобы это было интерпретировано настолько в лоб.
<3>
— Интересно, что перед каннской премьерой прошел слух, что «Нелюбовь» — это ремейк «Сцен из супружеской жизни» Бергмана. После фильма это звучит совсем смешно…
— Даже интересно, откуда этот слух взялся. Я действительно лет пять назад перечитал бергмановский сценарий и понял, что снять его на русском материале будет очень своевременно и полезно. И я был готов пойти на такой понижающий, что ли, шаг — сделать ремейк. Хотя аудитория в России, уверяю вас, по большей части не знает не только этот фильм, но даже и самого Бергмана. В общем, я предложил Роднянскому купить права на сценарий и сделать кино.
Но, представьте же себе, мы пять лет бились с одним из четырех правообладателей на сценарий.
Три стороны согласились, четвертая — никак. За это время мы сняли «Левиафан», уже запустились с «Нелюбовью», и вдруг, через пару месяцев после запуска, нам написали, что готовы продать права (смеется).
— Купили?
— Нет, мы тогда просто рассмеялись с Роднянским в голос: какая нелепица, как же так — дождались, пока мы взялись за похожую тему! Но это, кстати, хорошая идея — возможно, стоит купить хотя бы опцион на какой-то срок. Вот отсюда эти слухи, хотя фильмы-то совершенно разные. Мне просто мечталось сделать что-то такое о семье в состоянии развода, о «битвах» между двумя взрослыми людьми.
«Поле битвы» — у нас был такой вариант названия для фильма.
— После «Левиафана» ваше имя стали связывать с фрондерским социальным кино, теперь этот статус явно укрепится. Не боитесь оказаться заложником амплуа?
— Не боюсь. Мне и после «Левиафана» казалось, что в фильме сказано так много, что уже не собраться с силами, не найти какого-то другого способа для подобного разговора. А уж теперь, я думаю, так много исчерпано, что следующий шаг будет другим… Что дальше, пока не знаю, но заложником какого-то образа стать не боюсь. Прежде всего потому, что таковым себя не ощущаю. Каким будет следующий фильм, одному богу известно. У нас есть несколько сценариев, но они очень дорогостоящие.
Есть сценарий, связанный с Великой Отечественной войной. Есть вообще древняя в исторической перспективе история — Киевская Русь, 1015 год, деревянный кремль, дружина Бориса и Глеба.
Русь крещена, но еще по факту языческая. И там есть один герой — непридуманный, в патериках Киево-Печерской лавры хранится его жизнеописание…
— Как зовут, не скажете?
— Нет, вы тогда будете знать сюжет (улыбается). Но замысел замечательный — это история воина, который становится монахом. Любовная линия там в духе легенды об Иосифе и жене Потифара — тоже потрясающая. В общем, могучая вещь, но могучая во всех смыслах — очень дорогостоящая. Пока я не представляю, как можно было бы поднять такой бюджет, учитывая, что это совсем не развлекательное кино.
— После успеха «Викинга» у вас есть все шансы, мне кажется.
— Возможно. Есть еще и третий сценарий — там совсем давние времена: Древняя Греция, 400 год до нашей эры.
Я все это к тому, что эти сюжеты не имеют отношения ни к современности, ни к социальному кино.
<2>
— Но репутация ваша на данный момент именно такова. Причем «Левиафан» задел одновременно и государственников, и оппозицию. По поводу «Нелюбви» уже тоже звучали противоречивые отзывы из обоих лагерей. Вы понимаете, как и почему вам удается задеть и тех и других?
— Понятия не имею, честно говоря. Более того, я вообще не в контексте — не читаю отзывов, дискуссий, комментариев. Долетают только какие-то обрывки, но в целом я этого избегаю. Мне кажется, всё это дает какой-то лишний крен твоему собственному восприятию сделанного, совершенно не нужный. Собака лает, караван идет.
<5>