— Сегодня вы представляете проект Эрмитажа в Москве, который появится через несколько лет. Как нам представить себе, что именно нас ждет?
— Нас ждет новое современное здание, построенное специально для московского Эрмитажа и адаптированное под специальные российские условия. Этот проект — так называемое государственно-частное партнерство, Эрмитажа и девелоперской компании. Девелоперы отвечают за проектирование и строительство, мы — за содержание и изначальные условия, которые должны при этом строительстве соблюдаться. У нас уже накоплен опыт в этой сфере: мы, Эрмитаж, уже и строили новые здания (хранилище в петербургской Старой Деревне), и адаптировали памятник культурного наследия — Главный штаб — под новые музейные нужды. В Старой Деревне же мы строим библиотеку Эрмитажа, а еще архитектор Рем Колхас по нашему заказу отреставрировал здание манежа Малого Эрмитажа.
В Москве мы изучаем условия, климат, освещение и другие важные аспекты. А также ждем окончания всех экспертиз и начала стройки.
— Какие принципы вы закладываете в проект и просите соблюдать строителей и проектировщиков?
— Видите ли, в современной музейной архитектуре наметился очевидный перекос: музеи строят здания чрезвычайно эффектные, но при этом далеко не в такой же степени практичные, удобные в использовании. Короче говоря, они эффектны, но нефункциональны: ты ахнул, но работать в нем невозможно. Мы изо всех сил хотим этого избежать.
— Когда нам ждать открытия московского Эрмитажа?
— Я бы не брал на себя ответственности называть сроки. Точно не менее двух-трех лет: здание технологически сложное, большое – около 15 тыс. кв. м. Сколько уйдет времени, точно вам не скажет. Мы с этим не торопимся, спокойно разрабатываем программу…
— Да, расскажите про концепцию музея? Вы будете выставлять там классическое искусство или современное тоже?
— Это будет музей современного искусства. Другое дело, что мы в Эрмитаже обладаем определенным опытом в представлении такого искусства в диалоге с искусством классическим, старым. Думаю, это будет для нас определенный вызов, который мы с учетом наших компетенций надеемся реализовать.
— Уже знаете, какой выставкой откроетесь в Москве?
— Пока нет. Было бы неосмотрительно, не зная точных сроков открытия, уже сейчас говорить о планах. Современное искусство постоянно течет и изменяется, художник меняется, он может сделать много нового и интересного, пока ты собираешь его выставку из нынешних вещей.
И художников больше, чем мы можем показать за всю нашу жизнь.
Другое дело, что в Москве есть много важных арт-институций, которые производят много важной и нужной работы, — Третьяковская галерея, ГМИИ имени Пушкина, «Гараж». Мы, естественно, не хотели бы перетягивать на себя никакого одеяла — мы хотели сделать то, чего пока не было в Москве.
— Например?
— Например, немецкий художник Ансельм Кифер, который никогда не показывался в Москве… Ян Фабр, значительный художник и театральный режиссер, он бывал в Москве со спектаклями, но как художника его в Москве не видели.
Еще одна наша идея состоит в том, чтобы сделать и привезти в Москву большую ретроспективу ленинградских и петербургских художников — такая выставка давно назрела.
— А вы привезете скандальную выставку Фабра в Москву?
— Еще раз: пока рано что-либо утверждать.
— Вам хватило ажиотажа в Петербурге? Это, кажется, уже вторая выставка, которая вызывает нездоровую реакцию людей, скажем так, в искусстве не разбирающихся: несколько лет назад на вас натравливали следователей в связи с выставкой братьев Чепмен. Вам тяжело работалось в такой едкой среде, тогда и сейчас?
— Из обоих этих случаев следует два возможных вывода. Либо я и мы как Эрмитаж плохо объяснили, и надо выходить к людям и объяснять еще, и еще, и еще. Либо и эта версия тоже имеет право на существование — это спланированная работа каких-то пиарщиков-стажеров.
Нас атаковали боты, атака внезапно началась и так же внезапно закончилась.
С частью реальных людей, оскорблявших нас, мы вступили в контакт — они имели отношение не к искусству, а к защите животных. Мы внятно объяснили, что любим наших эрмитажных мышеловных котов, а сам Фабр сделал выставку, говорящую в том числе о человеческом равнодушии и жестокости по отношению к зверям.
Ну и, подытоживая ваш вопрос, и то и другое всего лишь значит, что обе выставки выполняли и выполняют свою задачу — они провоцируют критическое мышление. И не только мышление, мы, как ни парадоксально, снова актуализировали дискурс защиты прав животных. Так, есть информация, что из-за шума вокруг выставки дадут ход городским законопроектам, направленным против жестокости в отношении животных, которые годами лежали в столе.
— Вам удалось его пробудить среди других недовольных?
— Да. С частью людей нам удалось вступить в диалог, и в момент, когда от них стали поступать вопросы по сути выставки, например, почему его чучела и объекты расположены в контексте старого искусства, мы поняли, что коммуникация состоялась.
— Вам кажется, это важно?
— Да. Сейчас всем совершенно очевидно, что искусство — это больше не развлечение, а часть государственной политики. В кризисные, военные времена жизнью людей управляет военное руководство. В жизни рутинной, постоянной ими управляет искусство. Оно отвечает за то, чем будет заполнена голова у человека и гражданина. Большая проблема в том, что в России в силу исторических обстоятельств нет никакого осознания этого, да и у власти нет никакого понимания, что это важно развивать. Искусству нельзя говорить, что делать, оно само решает, каким ему быть, будь то акционизм, политический активизм или классические формы.
В России на самом деле никто не боится современного искусства, но боятся, что кто-то может испугаться или оскорбиться.
Огромное достоинство современного искусства в том, что художник может выйти и объяснить, что он пытался донести — со старыми мастерами такой возможности нет (улыбается). Именно поэтому мы любую выставку сопровождаем лекциями, мастер-классами, встречами. Собственно, культура в некотором смысле и есть общение зрителя с художником.